Некоторые не попадут в ад

Мы час, может, полтора обменивались мнениями, ни в чём не сошлись: старик Эд был категорически против любых контактов с властью; я думаю, что именно моих контактов: предполагаю, что если б его позвал император — он пошёл бы, конечно; из любопытства, отчасти из тщеславия (никогда бы в этом не признался — но написал бы потом, что смотрел на этого бледного, моложавого, недостаточно радикального для такой страны, как Россия, человека, — с позиций вечности; или что-то такое).

Расстались, едва не поругавшись, — пару раз он был близок к тому, чтоб меня выставить: «Зачем вы со мной спорите? — искренне удивлялся он. — Если вы этого не понимаете, то я вообще не знаю, о чём с вами разговаривать!»

Я смеялся, заходил с другой стороны, он недовольно слушал, потом вороний зрачок вздрагивал, старик Эд начинал отвечать, — перезапускали разговор по новой, но приезжали в тот же тупик.

Говорить с ним было — сущее удовольствие.

Никаких советов он мне не дал.

Из нашего часового общения я запомнил только одну фразу: старик Эд жёстко сетовал, что власть не легализовала нацболов, поставивших сотни бойцов на Донбасс, — я отвечал, пожимая плечами: «А зачем им? Никакой необходимости для них в этом нет. Лишние проблемы», — он ответил: «На их месте я вёл бы себя точно так же, — помолчал и добавил: — Но я не на их месте».

Ещё он отлично рассказывал, когда я курил на балконе, про деревья во дворе, про птиц, которые прилетают на эти деревья, про цветы, которые он поливает и растит, — я же говорю: русский писатель, блистательный русский писатель.

Старик Эд считал, что все они — скучные неповоротливые сундуки с рукописями; но, кажется, я получше него знал биографии русских писателей: он был из этой великолепной породы. Я могу собрать старика Эда из трёх-четырёх русских классиков первого, второго, третьего ряда, но не буду сейчас; потом, растяну удовольствие.

Через полтора часа я уходил мимо этих деревьев, откуда-то зная, что мы никогда больше не увидимся, и не оглядываясь. Рассеянно, лениво думал: «Император уйдёт, явится другой, третий. Но ничего уже не сделает нас (старика Эда, меня, Томича, нацболов) больше… Не принесёт нам счастья. Не вознесёт наверх. Впрочем, это всегда было понятно, но не помешало нам опередить время на пару десятилетий — не помешало, в первую очередь, ему, старику Эду. Мы насытили воздух заразой взрывоопасных идей — его, старика Эда, идей, — и они оживали теперь. Но сами мы были слишком непосредственны, чтоб угодить в эту игру. Эта игра — для упырей. Для упырей и людоедов. А он — не упырь, не людоед; он русский аристократ, когда-то сочинитель историй, теперь — едкий комментатор новостей; уже сидит, наверное, газету листает, смотрит, что там случилось в мире, которым он мог бы так блистательно управлять. Ну, как ему кажется: блистательно».

Я сел в маленьком кавказском кафе в пяти минутах ходьбы от дома старика Эда — мне было некуда торопиться. Открыл ноут, чтоб посмотреть почту.

Мне пришло письмо от сослуживца по прежней, давней уже кавказской кампании.

Тот рассказал, что Костя — наш хохочущий, отличный, мужественный Костя, который не так давно просился ко мне в батальон, а я лениво, свысока отказал ему, — застрелился. Лежал в квартире две недели, пока запах не стал невыносимым, — соседи вызвали милицию, те выбили дверь, и вот.

Всё это кажется литературным, ещё так бывает в кино, — но это не были ни литература, ни кино: это был мой товарищ, Господи. В сетевой паутине до сих пор висит его страничка, на страничке его портрет, на портрете он улыбается. В этой чудовищной паутине давно уже организовалось, выросло, расползлось своё кладбище — оттуда никто не выбывает, на аватарках все по-прежнему веселы, только никто уже не онлайн.

Какие же мы подростки.

Ведь все умрём.

И что останется?

Что старик Эд показывал мне свою сербскую справку, а я ему донецкие корочки, — и потом мы вышучивали друг друга? Это?

Беда (или радость? или замысел?) заключалась в том, что мы оба проиграли, чего уж тут.

* * *

Побродил туда-сюда, попинал воздух — и написал в блоге, что временно оставляю Донецкую народную республику, но вернусь при первом же обострении.

Меня нисколько не тронула история с подброшенным магазином — да и едва ли это было способно меня напугать. Меня взрывать пытались, про всё остальное умолчу, — какой ещё магазин. Машину просто проверять надо получше, и всё.

Иррационально хотелось шума: проследить какие-то реакции здесь, в моём Отечестве, и там, в республике. Что-то должно было проявиться, если бросить кислоту в жидкость.

Но ничего особенного не проявлялось. Всё то же самое. Даже заскучал.

Так долго мнил себя многодетным сепаратистским батькою — хоть и мелкой, наверное, свиристелью, которой неведомые кукушки, снимавшиеся на далёкий перелёт, натаскали в гнездо сотню-другую яиц; однажды яйца полопались, и оттуда вылезли небритые птенцы, пахнут порохом, перегаром, — и ничего: я с ними справлялся.

А нынче что?

Киевская пресса танцевала: сбежал очередной полевой командир и террорист.

Как будто, если сбежал, — они сейчас попрут в наступление.