Некрасов

— Вы приводите старые анекдоты, — завопил Бекетов. — По одному глупцу вы судите всех. Есть примеры, когда цензоры вылетали со службы, да и подальше, за сознательно пропущенные ими двусмысленные статьи.

— Такие примеры мне неизвестны, — возразил Панаев. — Я знаю много обратных. Вы говорите, что Ахматов исключение? А Елагин? Почему он вычеркнул в учебнике физики выражение «силы природы»? Какое здесь подрывание основ? При мне вы лучше о цензуре не говорите — я ее либеральность на собственной шкуре испытал. Акафист божьей матери и то подвергают сомнению. Цензура и в нем нашла крамолу, хотела вымарать слова «радуйся, незримое укрощение владык жестоких и зверонравных».

Панаева поддерживали все, кроме Некрасова. Некрасов сидел молча и раздражался все больше и больше.

«Экий неисправимый свистун, — думал он. — Дразнит гусей, неизвестно зачем. С Бекетовым легче сговориться, чем с другими, так нет, и с этим надо отношения испортить».

Он налил вина и потянулся с бокалом к Бекетову.

— Пью за ваше здоровье, — сказал он громко. — Не слушайте Панаева; он говорит все это в шутку, а на самом деле вместе со мной глубоко уважает и ценит вас. Предлагаю, господа, всем выпить за здоровье Бекетова — самого либерального, свободомыслящего и любящего литературу цензора.

Сергей Васильевич, поднявший вслед за Некрасовым бокал, толкнул в бок своего приятеля.

— Слышишь? — прошептал он. — Слышишь, каков хитрец? Подольстится к самому сатане, а потом будет печатать свои стишки безо всяких затруднений… Виват, Бекетов, виват! Разрешите и мне чокнуться с вами!

Некрасов, чокнувшись с Бекетовым, показал ему на место рядом с собой, потеснив Сергея Васильевича. Он начал расспрашивать цензора о неприятностях, пережитых им за последнее время, спросил о здоровье его жены, рассказал несколько заграничных новостей. Через полчаса Бекетов был совершенно умиротворен. Он гордо посматривал на Панаева, но тот, забыв о недавних спорах, блаженно улыбаясь, декламировал что-то на ухо соседу.

В кабинете было жарко, дымно и шумно. На разгромленном столе темнели пятна пролитого вина, разговор стал бестолковым, несвязным. Кто-то уже спал, прикорнув на диване. Сергей Васильевич знакомил в десятый раз своего приятеля с Панаевым. Тот, обнимая будущего поэта, восклицал:

— Новый поэт приветствует новейшего…

Некрасов угрюмо смотрел на своих гостей. Он тоже был нетрезв, но хмель у него был тяжелый, злой, невеселый. Он встал из-за стола и нетвердой походкой пошел к двери. Никто не заметил, как он ушел. Официант в коридоре подал ему счет, и он, не глядя, сунул ему деньги. У дверей ресторана его ждала коляска. В коляске спала собака, положив лапы на смятый, увядший букет. Николай Алексеевич столкнул собаку себе в ноги и велел кучеру ехать в Петергоф.

III

Вот и Авдотья Яковлевна вернулась из-за границы, и сразу на даче стало многолюдно, шумно и тесно. Началась небывалая уборка, с мытьем окон, дверей и полов; по двору заметались слуги и чужие бабы, с утра у крыльца стояла заложенная в дрожки лошадь. В мезонине зазвенели девичьи голоса, — это приехали племянницы Авдотьи Яковлевны. В коридоре нагромоздились сундуки и картонки с заграничными нарядами и шляпами, зажужжала швейная машинка домашней портнихи. Дом ожил. На веранде парусом надулись белые занавеси, в саду появилась плетеная мебель, стол в хорошую погоду накрывали в цветнике, под кустами сирени.

Авдотья Яковлевна приехала тихая и умиротворенная. Она спокойно встретилась с Некрасовым, всплакнула, увидав, как плохо выглядит Иван Иванович, и начала жить своей собственной, обособленной жизнью. Она ходила купаться, много времени проводила в лесу, занималась хозяйством и к столу выходила в обществе своих племянниц. Казалось, она приняла твердое решение оградить себя от неприятностей и наладить с Некрасовым ровные отношения, отношения близких друзей, живущих под одной крышей, но не зависящих друг от друга. Она нарочно привезла с собой племянниц и не оставалась с Некрасовым с глазу на глаз. Некрасов тоже был рад появлению посторонних людей, а в особенности приезду Толстого. Толстой заехал не надолго, по дороге в Ясную Поляну, да захворал и застрял у них на даче.

Он был много моложе Некрасова; статный, ловко затянутый в офицерский мундир, он заполнял своим звучным голосом невысокие комнаты дачи. Некрасов проводил целые дни в его комнате. Они до позднего вечера говорили о самых разнообразных вещах: о школах для крестьян, которые Толстой собирался открыть в своем имении, о картах, о дружбе, об охоте, о религии, о людях, которых оба знали и к которым относились по-разному.

Толстой прожил на даче целую неделю. В день отъезда он поднялся рано, разбудил Некрасова и потащил его на взморье купаться. На пляже было пусто; длинные тени тянулись от кустов, песок еще не согрелся, над гладкой спокойной водой низко летали чайки. В удивительно чистом и прозрачном воздухе ясно был виден противоположный берег; на острове, замыкающем залив, как нарисованный, стоял Кронштадт, лучи солнца сверкали в окнах его домов.