Некто Финкельмайер

Добрались до гостиницы. Резвый старичок, отбросив газету, вскочил с табуретки, метнулся к ним, стал раздевать, ловко, как салфетку, перекидывая через локоть пальто и шарф, осторожно принимая меховую шапку… Прошли в ресторанный зал и сели у окна, почти в углу, подальше от эстрадки, где под бряканье и стук четырех музыкантов певица – в зеленом тафтяном платье в обтяжку, полная, стареющая, низко пела «Любовь есть такая планета» – и будто совокуплялась со своим микрофоном… Взяли полграфинчика водки, шпроты, салат, горячее мясное, кофе, а еще Никольский велел попозже, к кофе, принести сто граммов коньяку. Лимона, конечно, не было. «Конфеточки?» – предложила официантка. Никольский вяло махнул рукой: ладно, пусть будут конфеточки… Принесли водку. Никольский налил в рюмки, поднял свою.

– Н-ну… За знакомство? Никольский Леонид Павлович.

– Очень приятно, – ответил его визави и широко заулыбался. – Да-да, пеняйте на себя, с моим именем вам, ой будет нелегко! Аарон-Хаим Менделевич Финкельмайер, с вашего позволения! За ваше здоровье!

– Ого, – сказал Никольский. – Ветхий Завет? За здоровье!

И они выпили. Передавая друг другу баночку, ели шпроты; раскладывали по тарелкам салат и обсуждали, хорош ли, и спрашивали предупредительно, не нужна ли соль; наливали по рюмочке еще и еще и говорили что-то вовсе не значащее по смыслу, но приятное, очень нужное в таких-то именно случаях, когда сидят двое и знать еще ничего друг о друге не знают, но узнают вот-вот, сейчас, после этой или после следующей рюмки, и раскроются души, и язык развяжется, и – что там о другом! – о себе вдруг узнаешь такое, чему удивишься, и подумаешь среди разговора: эко ведь как оно у меня, оказывается, а?..

Стало тепло. Мороз, автобусная теснота, сутолока аэропорта и нудные нервозные часы полета сдвинулись далеко, а завтрашние дела – что ж они, эти дела?

– Послал бы я все это подальше к матери, верно? – сказал Никольский, и Финкельмайер Аарон-Хаим Менделевич с ним согласился.

– Верно, – сказал Аарон-Хаим. – Верно, хотя мне и плевать, что это такое и куда. Хотите послать? Матери можно послать любую посылку, она, понимаете, все принимает. У вас какое отправление? Бандероль? Заказная?

– Авиа, – подумав, сказал Никольский. – Авиа, обшитая белой тряпочкой, все швы изнутри. С уведомлением о вручении.

– Ценная, – подсказал Финкельмайер. – Я почту знаю, я на почте…

– Какая, к дьяволу, ценная? Там сплошное дерьмо.

– Продуктовые нельзя! – запротестовал Финкельмайер и поднял вверх такой длинный палец, что он, казалось, состоял по меньшей мере из пяти фаланг.

– Международная, – наклонившись к собеседнику, значительно произнес Никольский. – На экспорт. В джунгли.

– А-а, тогда другое дело, – успокоился Аарон-Хаим Менделевич. – Тогда можно. Удобрять африканские джунгли нашим дерьмом?

– Африканские, – кивнул Никольский. – Там, знаете ли, после колониального господства почва истощилась. Одни лианы. Стелятся по земле. Им нечего обвивать.

– Ай-яй-яй! – опять разволновался Финкельмайер Аарон-Хаим Менделевич и взялся за голову. – Нечего обвивать?

– Решительно нечего обвивать! Так вот, на нашем дерьме там опять появились бананы. Мы им дерьмо, они нам бананы. Бананы есть? – поймал вдруг Никольский официантку.

– Не надо, гражданин, – мягко отстранилась она и пошла дальше.

– Недостаточно еще бананов, – вздохнул Никольский. – Дерьма достаточно, а бананов еще не очень.

– Смотрите, – сказал Финкельмайер. – Вон там сижу я. – Он указывал на один из столиков около самой эстрадки. – Там сижу я в своем лучшем виде. Хотел бы я так жить. Как живет оно.

– А меня там нет, рядом с вами?

– Вас нет. Вам двоиться ни к чему.

– Как ни к чему? Надо все делить пополам. Я налью?

– Валяйте. Вон тот, дремучий, темно-синий костюм в полосочку, видите?

– Дремучий в полосочку. Экзотика. Тигры. Банан без кожурки, – молол Никольский и пытался сквозь табачный дым и чад от близкой кухни разглядеть кого-то, на кого указывал ему Финкельмайер.

– Егова! – вскричал Аарон-Хаим. – Он идет сюда! Он меня заметил! Я вас спрошу: вы знали один такой случай, чтобы меня не заметили, когда совсем не надо, и чтобы меня заметили, когда мне очень надо?

– Не было такого случая. Очень сожалею, коллега, – легко согласился Никольский, потому что легко соглашаться с чем угодно было одним из особых удовольствий, которые давала водка. – Всегда соглашаюсь, когда пью и когда… женщины, – с трудом словил свою мысль Никольский и тут, наконец, уже около их стола, увидел тот самый темносиний костюм в полосочку. Весьма просторный, подумал Никольский, костюм. Даже для этого брюха. Зад, правда, тоже хорош. Но он, по крайней мере, туго обтянут. Ну и лацкан, конечно, с великолепным острым углом, два катета и гипотенуза, – крыло стреловидного истребителя, подъемная сила гигантская, туша кило эдак сто.

– Да подходи, подходи, Манакин, – говорил между тем Финкельмайер и отодвигал свободный стул. – Ты же не хочешь дать мне посидеть спокойно, зачем изображать смущение? Ты же, Манакин, уже не девушка, верно?