Некто Финкельмайер

Мэтр сидел в глубоком кожаном кресле. Он мерз и кутался непрестанно в плед, у ног его стоял включенный рефлектор, хотя в его комнате не было холодно. Мэтр удивился, что не приехал Арон, а приехал Никольский, но сразу же стало ясно, что главное для него сейчас — возможность излиться в раздраженной и назидательной речи, а будет ли слушателем сам Арон или кто-то другой, несущественно. Фрида и Никольский (он — терпеливо, со скрытой иронией, она — стушеванно, с испугом) — внимали желчной тираде Мэтра, в которой «мальчишка» обвинялся в полном непонимании жизни, инфантилизме и — да, да! — в гениальничанье, потому что гениальничанье может выражаться не только в публичном самовосхвалении, эпатаже и высокомерии, но и, напротив, в собственном уничижении, в добровольном отшельничестве как средстве противопоставить себя другим, вообще в каком-нибудь необычном образе жизни или поведении — я не хочу сказать, что он так поступает сознательно — нет, отнюдь, но поверьте мне, старому зубру, все это было, — не с ним одним, могу вам привести примеры, но это излишне, а важно то, к чему такое положение вещей ведет, и тут не может быть двух мнений: я в тревоге, я в тревоге, и нужно предпринять немедленные меры, так как я…

Так продолжалось долго. Вошла в комнату старая величественная женщина, ледяным взглядом, в котором читалось «стыдитесь!», — посмотрела на благочинного Никольского и на прибитую Фриду и подала Мэтру капли:

— Ты не должен нервничать, ты забываешь.

— Да, да, мерси, мерси. Мы скоро.

Женщина удалилась. Подействовал ли сам ее визит, или подействовали капли, или же Мэтр уже достаточно спустил пары, — он заговорил спокойнее и, наконец, перешел к сути.

Кто-то из знакомых писателей, давно уже знавший от Мэтра, что он опекает некоего талантливого поэта, который мало кому известен, — писателю же был известен, тем более, что Мэтр ему говорил недавно о книге Манакина как о курьезе и неудачной мистификации, — остановил сегодня Мэтра и спросил, что за история, в которую ввязался его подопечный? Мэтр, естественно, ничего не слыхал. Писатель и сам мало что знал, но ему сказали, что история с поэтом —сама по себе, а хуже то, что нашлись желающие и Мэтра втянуть в скандал, очернить его, словом — нагадить, свести с ним старые литературные счеты. «Врагов у меня всегда было много! — с гордостью пояснил Мэтр. — Мне сказали, кто это старается! Один старый боров, который нынче в секретариате. Я за него романы писал в голодное время, и он хочет меня опозорить, он этого мне никогда не простит!»

Писатель указал Мэтру на какого-то молодого парня, от которого узнал эту последнюю литературную новость. Парень редактировал поэзию в журнале, где только что напечатали Сергея Пребылова, и по этому поводу вместе с Пребыловым пили в ресторане. Пребылов похвалялся, что ему обещана скоро еще подборка, в другом журнале, и, главное, один секретарь обещал, что протолкнет в издательстве книгу и устроит, чтобы дали большой объем и двойной тираж. Парень-редактор спросил, за что же Пребылову такие блага? Довольно пьяный, проболтал Пребылов, что прокуратура готовит громкое дело, что в этом деле все перемешано — не разбери-поймешь, не то валюта, не то фарцовщики, но связано все с какими-то художниками и еще с одним подонком — Пребылов говорил со злобой, и парень, передавая Мэтру его слова, нарочно это подчеркнул, — с подонком-еврейчиком, которому Пребылов хотел отомстить за что-то. Из пьяных поношений, которыми Пребылов обливал Финкельмайера, было неясно, чем вызвана злоба, но упоминался еще какой-то нацмен (это был, конечно же, Манакин), который не хочет платить Пребылову больше, чем раньше платил Финкельмайеру; однако же злоба носила личный характер, а нацмен и вполне понятная ненависть к еврею дополняли, так сказать, картину. Так что же толком сказал Пребылов: что он в прокуратуре уж сообщил — так сообщил про этого Арона! Что случайно был заведен Пребылов в особенный дом и видел Арона, — а там бордель; разговоры о чем хотят; над ним лично, как русским поэтом, и над его патриотическими стихами насмехались; и что двое его друзей это подтвердили. А теперь вот вызывали к секретарю, и тот просил помочь как раз по этому вопросу: позвонили из прокуратуры, знают ли, мол, такого поэта — Арончика? Стали выяснять. Оказалось, кто же за ним стоит? И Пребылов, захохотав, назвал Мэтра! Секретарь-то Мэтром больше заинтересовался, потому что тот еврейчик никакой не поэт, он никому не известен, в писательском союзе не состоит, ни к какой организации у него отношения нет, и пусть прокуратура с ним что захочет, то и делает; а вот Мэтр — это наш, сказал секретарь, и они с Пребыловым договорились обо всем. «Я в накладе не буду, — хвалился Пребылов. — Подборка — раз; книжку быстро толкнут — два; ну и квартира — я на очереди, я в Москве-то недавно прописан, вот и попросил подсобить!»