Немец

— Послушай, — Отто в задумчивости теребил полы шинели, — поверить в то, что ты говоришь, нелегко. Но, предположим, все это правда, и ты действительно попал в непонятную историю. Но зачем ты поехал в Жиздру, в чужой одежде и без документов?

— А что оставалось делать?! Парень, что лежит теперь мертвый в санитарном грузовике, доделал бы свою работу, уж будь уверен. Я хотел найти штаб Абвера и все рассказать. Они мне, может, и не поверили бы, зато у меня появился бы шанс выжить.

— Ну, возможно, — проговорил в задумчивости Отто. — Знаешь, Ральф, не ходи-ка ты в Абвер. Представь, выложишь ты им все как на исповеди. А твой рассказ напоминает бред спятившего на фронте новобранца. И ведь, правда, тебе все это могло присниться. Или после ранения в бреду пригрезился ящик с надписями и люди в лыжных куртках…

Ральф побледнел и схватив Отто за рукав шинели:

— Стоп! Люди в куртках! Но где они? В бронетранспортере, который разбомбили «Илы», было всего три трупа. Черт! Они все равно будут меня искать.

— Пусть ищут. Теперь с тобой я, так что можешь быть спокоен.

— Тебе наплевать, потому что ты не веришь мне. Вот бы попасть туда, в лес, да откопать чертов ящик! Тогда бы мне сразу поверили. К тому же… к тому же было бы неплохо похоронить Зигфрида. И гауптмана.

Отто вздохнул.

— Мне не наплевать. Зря ты так. Давай будем считать, что все это правда. Как и то, что ты продрог и вполне можешь заболеть. В нашей казарме тебе будут рады. Только нужно тебя переодеть. А вот где раздобыть нормальную форму, ума не приложу. Может, ты хотя бы нашивки с петлицами снимешь, и еще погоны?

Ральф послушно оторвал от рукава кителя шеврон с надписью «Рейх», снял петлицы с воротника шинели.

— Ну вот, — одобрительно кивнул Отто, — теперь другое дело. Знаешь, Мюллер, а ты счастливчик. Долго жить будешь!

— Именно это и сказал гауптман. После чего сразу умер…

— Ну, я-то пока не собираюсь на тот свет, — бодро отозвался Отто.

Казармой оказался приспособленный под скромное жилье большой сарай, где свободно разместились два взвода. Здесь топились две печки и повсюду на соломенных охапках была разбросана солдатская одежда. На стене висел пропагандистский плакат с изображением сурового танкиста в форменной фуражке, поверх которой были надеты головные телефоны. Надпись на плакате гласила: «Panzer — Deine Waffe»(Танки — твое оружие).

Солдаты, совсем не похожие на бумажного здоровяка, грелись у огня. Некоторые подогревали еду в походных котелках. Возвращение Ральфа было встречено с равнодушием. Даже Юрген, с которым у Мюллера в свое время складывались приятельские отношения (им вместе посчастливилось перед отправкой в Польшу, а оттуда уже сюда, в Россию, провести время на итальянской Ривьере), поздоровался холодно, хотя и выдавил из себя улыбку. Больше всех возвращению Ральфа обрадовался добродушный эльзасец Ги. Он-то и объяснил Мюллеру причину столь сдержанного приема:

— Говорят, из частей, которые понесли большие потери под Москвой, сформируют новые маршевые роты и отправят куда-то на реку Дон. Нас это тоже ждет. Потому все здесь ходят расстроенные. По слухам, там готовится мощное наступление. Собираемся ударить по большевикам как следует. К нам приезжали из Четвертой Инспекции от самого генерала Брандта. Думали, как из нас собрать полноценный дивизион. Значит, скоро в дело. Вот ребята и загрустили.

В углу, где стояла печка, раздался металлический стук. Солдат, издали показавшийся Ральфу стариком, явно повидавший всякого на своем веку, отставил в сторону котелок и подошел к ним. Теперь Ральф увидел, что на самом деле ему, скорее всего, лет двадцать пять, не больше. Но вот глаза… Это были глаза зрелого мужчины.

— Он прав, — солдат, указал на эльзасца. — Тут есть о чем печалиться. Чтоб вы знали, я был под самым городом Яхрома, это километрах в сорока от Москвы…

Ближе никто не прошел. А до этого мы все время наступали. Вы, конечно, все видели мертвых. Я очень боялся, особенно, когда это случилось первый раз, когда я впервые увидел, как умирают.

Это был мой товарищ. Мы спали в бывшем русском окопе — нас так гнали, что тыловые части не успевали за нами. Окоп за ночь начисто снегом завалило. Так вот, я проснулся, а он головой мне в плечо уткнулся, будто спит. Я его пошевелил, а он холодней снега. Это было очень страшно. А когда уже я видел сотни убитых, и наших, и русских, то бояться перестал. Это и есть самое страшное.

Мы укрывались за их телами от пуль, мы спали на человеческих обрубках, мы ели рядом с ними. У человека нет предела привыкания, друзья. Когда мы прошли две сотни километров за несколько дней, почти все это расстояние — пешком, потому что машин не хватало, а те, что проезжали мимо, никого уже не брали, я мечтал только об одном — сапоги снять. Есть я не мог, потому что меня тошнило.