Немного удачи

Она смотрела Генри в лицо. Генри попробовал грудь, и ему понравилось – хвала Господу. Крепко присосался и хорошо покушал. Крупный младенец, явно срок подоспел, видимо, она ошиблась в своих подсчетах. Она задумалась об этом, и тут дверь открыл Джоуи. Он так расчихался во время уборки урожая, что его отправили за носовым платком.

И слава богу, что это Джоуи. Ему не было дела до беспорядка в комнате, и он любил зверят. Фрэнк был более педантичен и все время жаловался, что Джоуи разбрасывает свои вещи. Джоуи просиял, как будто не произошло ничего странного, и спросил:

– Мама! Это мальчик или девочка? Я сбегаю расскажу папе.

– Да, – ответила Розанна. – Скажи ему, что прибыл Генри Огастас и желает с ним познакомиться.

За две секунды Джоуи вылетел из комнаты и из дома, и даже сквозь шум ветра до Розанны донеслись его крики.

Генри, Генри, Генри – он прямо как Лиллиан, благословенное дитя, не то слово. Будь они близнецами, они не могли бы быть более похожи. Розанна гладила его свалявшиеся волосы, смотрела в его синие глаза. Он так быстро прошел через родовой канал, что голова у него была идеальной формы, как и все остальное. У нее вырвалась благодарственная молитва, когда она по очереди прикоснулась к каждой идеальной части тела ребенка: к носу, бровям, тоненькими волосикам, пальчикам на руках и ногах, маленьким пяточкам, которые показались ей особенно странными и чудесными. Спасибо. Тихий экстаз, охвативший ее, когда она благодарила Бога, напомнил ей обо всех тех случаях, когда она говорила спасибо за что-то, а при этом думала о чем-то постороннем, а иногда и вовсе не испытывала благодарности. Она провела пальцем по изгибу его ушка.

Лиллиан, как обычно, шла из школы домой вместе с Минни, когда по дороге мимо них проехал на машине папа. Он вез бабушку Мэри. Лиллиан, державшаяся за юбку Минни сзади (Минни не возражала), подняла голову и сказала:

– Ребенок родился.

– Думаешь?

Лиллиан кивнула, а пять минут спустя они поднялись на переднее крыльцо. Из дома вышел Фрэнки и сказал:

– Это мальчик. Его зовут Генри.

Лиллиан почувствовала разочарование, но лишь на одну минутку. Ну, наверное, это очень хороший ребенок, раз все радостно улыбаются. Не снимая пальто, она прошла через переднюю прямо в комнату Джоуи и Фрэнки, где на кровати сидела мама, а бабушка Мэри ходила по комнате с Генри на руках. Лиллиан услышала, как она сказала:

– Ну надо же, перерезал пуповину кухонными ножницами – надеюсь, он их сначала прокипятил! Как будто в Средневековье живем.

А потом они заметили Лиллиан и замолчали, как это часто случалось. Но бабушка Мэри подозвала ее:

– Иди сюда, детка, – и села на край кровати с ребенком.

Генри зевнул, сжал кулачки, широко раскрыл рот и даже издал какой-то звук, а потом закрыл рот и посмотрел на нее немного косящим взглядом.

– Он пока ничего не видит, – пояснила мама.

– Но у него глаза открыты, – возразила Лиллиан.

Мама засмеялась.

– Ну, милая, он же не котенок.

Лиллиан смотрела в лицо Генри и была уверена, что он смотрит на нее. Она подняла руку и поднесла ее ко лбу ребенка – Генри.

– А руки у тебя… – начала бабушка Мэри, но мама сказала:

– Ничего, пусть потрогает.

И Лиллиан положила руку на лоб Генри, который был теплее и мягче, чем что-либо, чего она когда-либо касалась. Она сказала:

– Я люблю тебя, Генри.

И это было правдой.

1933

Если бы Розанне сказали, что из-за того, каким было рождение Генри, она провалится в столь темный и длинный тоннель, она бы в это не поверила. Безупречный младенец – это так, но охватившее ее отчаяние не могли облегчить никакие молитвы и даже визит ее пастора из Ашертона. Ничто из того, что готовила бабушка Мэри, никакие чаи, тоники или даже печенья и кексы не могли поднять ей настроение. Она смотрела в окно (ох, какой ледяной и пронизывающий ветер дул в тот день в окно, и никто ее не слышал – это было ужасно), она смотрела на свои ноги (живот казался твердым как камень, по-настоящему твердым, выталкивая несчастного младенца, независимо от того, чего хотела она сама или как следовало лучше поступить), она смотрела на стены (стены дрожали и покрывались рябью, словно готовы были вот-вот обрушиться на нее), она смотрела на Генри, и каждый очаровательный завиток его волос, каждая прелестная улыбка, каждый раз, когда он сжимал кулачок или сучил ножками, буквально все напоминало ей о том, что, случись все иначе, ничего этого могло и не быть. Садилось солнце, и она включала новую электрическую лампу. Почему-то ее яркий желтый свет и странные тени казались ей зловещими. И она начинала плакать.