Немного зло и горько о любви

«Ужас, какая я сволочь, оказывается… Ненавидящий брата своего есть человеко-убийца – так, кажется? Животные – „братья наши меньшие“».

Маятник моего смятения метался от юннатских расхожих истин до грозных слов из Торы, и тут в дверях заворочались ключи.

Я притихла в спальне, вцепившись в книжку о пуделях. Женственно цокая коготками по паркету, в комнату вошла Она.

Глаза огромны и темны. Узкая элегантная морда. Уши покойно ниспадали, как волосы Джоконды. Розовое тельце мерцало сквозь короткий кремовый перламутр шерстки.

Мастер не постриг ее на обычный пуделиный манер, со всякими там бомбошками. Он просто снял равномерно всю мохнатость, обнажив красивейшую природную анатомическую конструкцию. Красота измеряется в соотношениях. В пропорциях. Некоторые голые – гораздо красивее, чем в самых изысканных нарядах. Лэм была красива от природы.

Это была первая стрижка в ее жизни, и она жутко стеснялась. В ней не осталось ничего от былого щенячества. Никакого бородатого уродства не было и в помине. Она трогательно поджимала к груди переднюю левую лапку, раня беззащитной грациозностью насквозь.

Я поняла, что пропала. Любовь одним взглядом остановила разбушевавшийся маятник сомнений.

Вялые попытки заинтересовать кого-то собакой, конечно, имели место, но так, по инерции.

Друг мой, сияя наглой радостью, заявил, что теперь у меня навсегда останется на память о нем хоть что-то. Ага, можно подумать, к этому сводилась суть интриги, как же…

Хотя что-то в этой мысли есть, если отсечь все личное: то что досаждает тебе больше всего на свете, вполне может составить радость кому-то другому.

Обуявшая всю мою семью любовь к этому пуделю никак не вмещалась в короткое имя «Лэм», и мы, смакуя фонетико-семантические изыски, плавились в нежном поиске, пока не остановились наконец на «Лампуше».

Лампуша… тут сохранилось главное от Лэм и прибавилась вся эта трогательная чепухня нашей нежности.

Лампуша приняла в свою переливчатую шерстку первые слезы дочкиной несчастной любви. Лампушины уши столько раз слышали это горестное «Митя – то, Митя – это», ее розовый длинный язычок столько слизал нежных слез с припухших глаз, что она может стать собачьим ангелом-утешителем в раю. Если такие там нужны. Здесь нужны точно.

Она безошибочно чует, когда я плачу. Обычно я делаю это тихо и незаметно. Но она видит это по-другому. Я уворачиваюсь от стремительного язычка, порхающего по щеке, стараюсь унять собаку. Она мелькает лапами, вертит хвостом, моя скорая нежная помощь – я смеюсь сквозь слезы – и вот уже непоправимо легче – уже томительное кольцо горя не властвует вполне – я могу прорваться – и прорываюсь – ура.

Лампуша обласкивает каждого гостя. Патологически дружелюбная. Если гостей несколько, каждому

даст понять, что тот любим ею.

И она так хороша, что с ней на улице заговаривают незнакомые люди.

Дочка, что вмещала в ее шелковые уши все горести первой любви, теперь изощряется в эпитетах: «Моя шерстяная сестра», «мой любовный монстр», «мое чудовище».

Укладывает Лампушу на спинку, трогает нежные смыкания передних лап и тельца и спрашивает: «Дорогая, у тебя не запотели подмышки?»

Лампуша всем видом провоцирует на любовь к себе.

И друг к другу.

Дойдя до предела нежности к ней, мы обращаем взоры внутрь себя. Там внутри хорошо и уютно, и мы впускаем в себя гостей.

И друг друга.

«Спасай взятых на смерть» – порой вспоминаю строчки, подпитавшие мое решение.

Не обо мне ли шла речь?

Не себя ли я тогда спасла (тут тоже вопросительный знак не комфортен как-то мне, нельзя ли просто точку или троеточие?).

Еда. Депрессия. Утка с черносливом

«Еда» – так назывался один ресторанчик. Простецкий, маленький и нежно любимый. Во дворике жарил шашлыки некто Степан – армянин, похожий на Шарля Азнавура. На нем всегда были бальные черные туфли, черные брюки (стрелка – лезвие), белейшая рубашка (рукава закатаны, но казалось, что агатовые запонки – в кармане), короткий черный фартук – все.

Он курил, не переставая, и успевал при этом играть на шампурах ему одному известную партию.

Эти шашлыки были неземными.

Один раз я спросила его, отчего так вкусно. «Это просто свежее мясо, девочка», – ответил он, прикусывая вечную сигарету и щурясь от дыма.

Я скорчила умильную морду, и он хрипло хохотнул.

«Мелю немного мускатного ореха. И делаюшашлык, девочка». Он был из тех мужчин, кому все женщины – девочки.

Потом он умер. Скоропостижно. В сорок два года. Ресторан закрылся.

…«ЕДЫ» – так величает мой муж то, что я готовлю.

«Обожаю твои еды», – томно тянет после очередного разнузданного обеда из пяти блюд. А я каждый раз вспоминаю свой приступ спазмического хохота.

Это случилось однажды в ресторане морского пансионата, где одна мамашка фальцетом командовала своим двум вялым деткам: «Доёдывайтевсё до конца! Доёдывайте-доёдывайте!!!»

ЕДА – для меня вещь загадочная.

Тайна усвоения человеком иной материи велика есть.

Взаимопроникновение человека и… не-человека.