Немой Онегин

Пушкин — Бестужеву

12 января 1824. Одесса

Я на тебя сердит и готов браниться хоть до завтра. Ты напечатал именно те стихи, об которых я просил тебя: ты не знаешь, до какой степени это мне досадно. Ты пишешь, что без трёх последних стихов элегия не имела бы смысла. Велика важность! Я давно уже не сержусь за опечатки, но в старину мне случалось забалтываться стихами, и мне грустно видеть, что со мною поступают, как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности.

Пушкин пишет Бестужеву про свою «Элегию».«Именно те стихи» — это три последних стиха элегии — три последние строчки, которые Пушкин требовал выбросить при печати, а Бестужев оставил. Но что там такого? Дева во мгле?

…Чёрт возьми! Если б не гневное письмо Бестужеву и не эта мучительная работа, которую вы терпеливо читаете, автор бы так и умер, наизусть зная эти хрестоматийные строки и совершенно не понимая, что там написано.

Для подростков поясним «полуденные волны» — это черноморские. Полуденный — не время суток, а южный, если смотреть, например, из Михайловского или хоть из Ленинграда.

«Я помню твой восход, знакомое светило» — солнце? нет, там вечер, ну значит, луна?

Кого во мгле (на ощупь?) искала дева? Конечно, Пушкина! Но тогда надо «меня искала», а «тебя» это опечатка.«И именем своим подругам называла» — то есть эта дева (положим, Маша) шарит в темноте: где тут Саша? А подругам говорит: «Ищу Машу» — электрического освещения тогда на черноморских набережных не было (да и набережных почти не было), и подруги могли видеть лишь смутную тень, но если она молчит, то поди пойми: женщина ли это или наоборот.

Но как прочтёшь внимательно — так совершенно ясно: вечерняя звезда — Венера; это её восход вспоминает Автор и к ней обращается; и некая юная дева во мгле ищет именно Венеру и (кокетничая) называет её своим именем; а по трём последним строчкам подруги девы поймут, что Пушкин был совсем рядом, — поймут то, чего не знали и не должны были знать. А кто проболтался? Предатель!

Пушкин — Дельвигу

16 ноября 1823. Одесса.

Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь донельзя.

Это письмо к Дельвигу мы уже цитировали, показывая, что Автор сам называл свой «роман» поэмой. Но сейчас нас интересует не определение литературного жанра, а некая семантико-лексическая тонкость. «Забалтываюсь» мы обычно понимаем как многословие, пустословие. Болтун, говорящий много и о чём попало; о том, о сём, а чаще ни о чём (Грибоедов). Заболтался — говорил долго и куда-то опоздал. Либо — сказал чепуху, запутался.

С этим схожа (на первый взгляд) фраза из письма Бестужеву «в старину мне случалось забалтываться стихами».

Но рядом с «болтать» (говорить без умолку) лежит «проболтаться» — выдать секрет. «Болтун — находка для шпиона» — это не тот, кто много говорит, а тот, кто по неосторожности выбалтывает тайну. Из сердитого письма Бестужеву совершенно ясно, какой смысл у пушкинского «забалтывался» — проговорился!

Невинная элегия, чистая лирика. Но из письма видно: Пушкин всерьёз огорчён публикацией. Не опечатками, не качеством стихов, а тем, что одна, всего лишь одна женщина узнает себя и подумает о нём как о негодяе, который ради красного словца, ради успеха у публики обнажил интимную тайну. Чтобы этого не случилось, он и жертвовал смыслом

(«велика важность!»).

А ведь между сочинением Элегии и её появлением в «Полярной звезде» прошло четыре года! Но, оказывается, ничего не забылось, всё живо.

Вот и разгадка задержек! Вот и вопрос, постоянно мучивший Автора: что делать? — вычёркивать чуть не из каждой строфы для кого-то слишком ясные, слишком откровенные строчки?

Я помню море пред грозою:Как я завидовал волнам,Бегущим бурной чередоюС любовью лечь к её ногам!

Как я желал тогда с волнамиКоснуться милых ног устами!..Мне памятно другое время!В заветных иногда мечтахДержу я счастливое стремя…И ножку чувствую в руках…

…Это, видите ли, разные ножки; их тут четыре (минимум три). Вот доказательство: