Немой Онегин

В уныние погружена,Гостей не слушает онаИ проклинает их досуги,Их неожиданный приездИ продолжительный присест.

Одинока, как Онегин. Проклинает тягостные визиты мысленно, но в точности, как Онегин. Вот только причины разные. Натуры разные.

Вообрази: я здесь одна,Никто меня не понимает,Рассудок мой изнемогает,И молча гибнуть я должна.

Знаменитые слова! Кто ж не твердил их наизусть? И не о Татьяне, а о себе; это ж так близко любому, кто способен чувствовать. Полно народу, но «я одна». Вроде бы свои, но «никто меня не понимает». Сыта-одета-обута и — «молча гибну». Она умирает среди родных, среди любящих. Умирает от переполняющих чувств, душевных терзаний.

А Онегин? К 26 годам ему опостылела городская жизнь, смертельно надоело всех подряд осестривать (словцо Северянина[7]).

Но был ли счастлив мой Евгений,Свободный, в цвете лучших лет,Среди блистательных побед,Среди вседневных наслаждений?

Вседневные наслаждения — это как на работу; хуже, чем на работу; тянуть лямку в чём-то проще, чем… не любя да каждый день.

В красавиц он уж не влюблялся,А волочился как-нибудь;Откажут — мигом утешался;Изменят — рад был отдохнуть.Он их искал без упоенья,А оставлял без сожаленья,

Чуть помня их любовь и злость.Так точно равнодушный гостьНа вист вечерний приезжает,Садится; кончилась игра:Он уезжает со двора.

Последние четыре строчки просто ужасны. Сексуальные контакты уподоблены опостылевшей карточной игре. Сел, поиграл, кончил, уехал. О любви тут и речи нет, по-русски это называется пойти по бабам, сходить налево и т. д. Все глаголы — одни телодвижения; никаких чувств.

Нет: рано чувства в нём остыли;Ему наскучил света шум;Красавицы не долго былиПредмет его привычных дум;Измены утомить успели;

Друзья и дружба надоели…

Он умирает от скуки. От пресыщенья и тоски. Он с гораздо большим правом, чем Татьяна, мог сказать «я здесь один», но тяготит его вовсе не одиночество. Ему никто не нужен. Никто.

Короче: русская хандраИм овладела понемногу;Он застрелиться, слава Богу,Попробовать не захотел;Но к жизни вовсе охладел.

Онегин не захотел попробовать. А Иванов в «Иванове» захотел! И застрелился. Иванов не «русский Гамлет». Он — Онегин, измученный бессмысленной семейной жизнью.

17-летняя восторженная мечтательная девственница и угрюмый пресыщенный истаскавшийся 26-летний циник. Онегин и Татьяна — вот уж лёд и пламень. Почище, чем в сравненьи с Ленским.

Потому и не сошлись. Она о нём мечтала, а он не знал, как избавиться. Вертел в руках письмо, а там:

Я знаю, ты мне послан Богом,До гроба ты хранитель мой…

Она написала до гроба, думая обрадовать, осчастливить, а он ужаснулся: «До гроба? Господи, помилуй!» Думает: ладно, съезжу, а то чего доброго сама заявится, ведь тогда жениться придётся; вот морока. Приехал, нашёл в парке у ручья на лавочке.

Ждала Татьяна с нетерпеньем,Чтоб трепет сердца в ней затих,Чтобы прошло ланит пыланье.Но в персях то же трепетанье,И не проходит жар ланит,Но ярче, ярче лишь горит.Она дрожит и жаром пышет…

Пушкин не пишет, стонала она или скулила, но и трепыханья персей (на современном языке не решаюсь написать), такого трепыханья довольно, — если, конечно, читать это, понимая, что написано; видя картину, а не школьную хрестоматию.

Вот и Евгений. Перед ним не пастораль и не акварель, а совершенно растерзанная девица. Он небось колебался: то ли сделать вид, что не узнал, то ли прямо тут привычно (чтоб не сказать профессионально) ответить на пылкое чувство. Она б и ахнуть не успела… Всё ж дал ей малость отдышаться.

…Понимая, что девушка в горячке, Онегин (или Пушкин?) заставил её ждать двое суток, авось остынет. Не остыла. Онегин видит это и говорит холодно, сухо. Правильно делает. Эту взбудораженную, извините, потную («пышет жаром» — как духовка. Пушкин сказал бы, как паровоз, но их ещё не было) — тронь пальцем — она в ту же секунду вообразит себя у алтаря. Пискнет своё: «Твоя до гроба!» И что тогда делать?