Немой Онегин

Сколько различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения. Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец, и говорящий для меня чужестранец.

Апостол Павел. 1 Кор. 14, 10–11.

От старого хрыча-прадедушки остался листок с письменами (шрифт красивый, но чужой) — валяется на полке рядом с ракушкой из Сочи. Но если б ты знал арамейский — прочёл бы, где прадед зарыл клад, стал бы богаче графа Монте-Кристо.

Вы не верите в Зевса, Аполлона, Афину, 12 подвигов Геракла, полёт Икара и драку Персея с Горгоной-Медузой? Не верите, но ведь знаете. А если не знаете, Пушкин для вас — тёмный лес. Точнее — пустыня: стандарт рифмоплёта — любовь/кровь/морковь/алые розы/зимние морозы.

Грандиозный мир ассоциаций — он или есть, или нет. Мир образов — он или есть, или нет.

Скажите человеку «нарисуй мне барашка», или

«это неправильный мёд», или «Аннушка масло уже пролила»… Если увидите непонимающее лицо — значит, человек не читал. И ваши слова никаких ассоциаций, никакого мира образов у него не вызывают.

ТВ и ЕГЭ — те, кто вырос в этой угольной (чёрной) яме, уже и сами не видят, и детей научить не смогут. Если сам там не был, то и не можешь никому дорогу показать. — так сказал Будда.

Автоматическое понимание эпиграфа о сеятеле мгновенно включало евангельский контекст, колоссальный мир ассоциаций, и стихи воспринимались совсем иначе, чем сегодня.

Так, русскому не надо объяснять, что уличная девушка — это не та, которая идёт по улице или подметает её, а та, которая спит за деньги. Иностранцу же придётся объяснить вдобавок, что уличная девушка — это точно не девушка, и что за деньги она не спит, совсем не спит, ни минуты. (Я это потому пишу, что уж давненько не грешу.)

Свободы сеятель пустынный,Я вышел рано, до звезды…

После евангельского эпиграфа можно подумать, будто это сам Христос говорит от первого лица. Но во второй строфе есть важное:

Паситесь, мирные народы!Вас не разбудит чести клич.

Это не христианство. Честь — это гордость, а не смирение. «Чести клич» — это призыв к бунту: против унижений, рабского бесправия. Безуспешный сеятель чести — Пушкин.

Неужели он сеет некую свободу (Пушкин иронически говорил «слободу») среди крепостных? Народник? Прокламатор? Свободы сеятель пустынный… Значит, одинокий. А где ж другие сеятели: лицеисты, декабристы?.. Или он сеял другую свободу?

В примечаниях академических изданий сказано кратко: «При жизни не печаталось». Стихотворение 14 лет пролежало в столе у Пушкина. Потом ещё 30 лежало где-то. Опубликовано в России в 1866-м. И легко понять почему. Потому что читать умели.

Клич чести! Не равенства и прочих либерте-фратерните, а чести. Ноябрь 1823. Он ещё не заперт в Михайловском. Он на юге среди «своих», и — одиночество…

Лермонтов тоже не о крепостных писал. И обиделись на стихи не крепостные (немытые) и даже не только мундиры голубые (тайная полиция). Обиделась рабская элита — духовно крепостные господа.

Знаменитые стихи, знаменитые слова, вызывающие у одних бешенство, у других восторг:

Страна рабов, страна господ.

Пишут через запятую (так, будто это две страны), а надо ставить тире. Или даже равенство. Страна рабов = страна господ. Можете переставить — смысл не изменится.

ХХIV. Блаженство

«Блажен, кто смолоду был молод» — сегодня это произносят как одобрение: молодец, правильно жил. Повторяют поговорку, не помня, что это из «Онегина», и вообще не помня «Онегина».

Мы намеренно употребили глагол «произносят» вместо «цитируют». Ибо нет уверенности, что произносящий знает-понимает: кого и чтоцитирует.

Произнести может и попугай, если сто раз услышит. Но даже самый умный попугай не знает, что там дальше. Потому что не читал. А если и смотрел в книгу, то видел фигу (не съедобную).

Однако читая дальше, начинаешь сомневаться: похвала ли? Это сомнение возникает во второй половине строфы на словах «выгодно женат».