Немой Онегин

Читатель— Как, разве всё тут? шутите!Пушкин— Ей-богу.Читатель— Так вот куда октавы нас вели!К чему ж такую подняли тревогу,

Скликали рать и с похвальбою шли?Завидную ж вы избрали дорогу!Ужель иных предметов не нашли?Да нет ли хоть у вас нравоученья?Пушкин— Нет… или есть. Минуточку терпенья…Вот вам мораль: по мненью моему,Кухарку даром нанимать опасно;

Кто ж родился мужчиною, томуРядиться в юбку странно и напрасно:Когда-нибудь придётся же емуБрить бороду себе, что несогласноС природой дамской… Больше ничегоНе выжмешь из рассказа моего.

Да, господа, Автор потешается, а читатель возмущается. И заметьте: сейчас любая шутка, любая эскапада великого Автора принимается с величайшим почтением, но двести лет назад такие штуки вызывали и возмущение, и презрение: какая пошлость! какое бесстыдство!

ХLIII. Угодить невозможно

…И альманахи, и журналы,

Где поученья нам твердят,

Где нынче так меня бранят.

Евгений Онегин. Восьмая глава.

Некоторым пушкинистам угодить совершенно невозможно. Сам факт, что непойми кто пишет о Пушкине и Онегине, вызывает у них тупую ярость. То есть если бы в УК РФ была статья об уголовной ответственности за оскорбление чувств пушкинистов (как профессиональных, так и доморощенных), то автор (я) уже сидел бы.

Увы, не только специалистам, но и просто читателям угодить невозможно. Гениальный Достоевский очень старался, но под конец жизни отчаялся. В своих дневниках он иногда мысленно обращался к читателям. Например:

Для вас пиши вещи серьёзные, — вы ничего не понимаете. Да и художественно писать для вас тоже нельзя. А надо — бездарно и с завитком. Ибо в художественном изложении мысль и цель обнаруживаются твёрдо, ясно и понятно. А что ясно и понятно, то, конечно, презирается толпой. Другое дело — с завитком и неясность: а! мы этого не понимаем — значит, тут глубина.

Достоевский. Из рабочих тетрадей.

(Было ему 55, жить оставалось пять.)

Пушкину тоже всё реже удавалось угодить читателям. Не очень-то он к этому стремился. Успеха хотел, а угождать не хотел.

Баратынский — Пушкину.

Февраль — март 1828. Москва.

Вышли у нас ещё две песни Онегина. Каждый о них толкует по своему: одни хвалят, другие бранят и все читают. Я очень люблю обширный план твоего Онегина; но большее число его не понимает. Ищут романической завязки, ищут обыкновенного и разумеется не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностию вымысла… У нас в России поэт только в первых незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нём почти свои чувства, почти свои мысли, облечённые в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием: он скучен офицерам, а бригадиры (генералы) с ним не мирятся, потому что стихи его всё-таки не проза…

…Юрий Петрович Любимов однажды рассказал, как знаменитый Александров показывал Сталину новый фильм «Золушка» со знаменитой Любовью Орловой — бедная деревенская девочка становится важным государственным человеком (намёк понятный). Любимов потрясающе копировал акцент Сталина и саму манеру говорить — веско, неторопливо: