Ненависть

Марья Андреевна вошла въ галлерею, жестомъ приглашая интуристовъ слѣдовать за нею. Въ узкихъ дверяхъ гости прiостановились. Матвѣй Трофимовичъ оказался прижатымъ къ стѣнѣ, въ самой гущѣ иностранцевъ. Онъ внезапно мучительно покраснѣлъ и на образцовомъ англiйскоьъ языкѣ, языкѣ профессора математика и астронома, началъ говорить. Минуту тому назадъ онъ и самъ не зналъ, что это съ нимъ будетъ. Наглая ложь Марьи Андреевны его возмутила и онъ уже самъ не зналъ, что говорилъ и дѣлалъ.

— Эта женщина… еврейка… Вамъ говорила вздоръ!.. вздоръ!!!.. вздоръ!!! Петръ Великiй никогда не былъ соцiалистомъ… Это былъ величайшiй генiй, созидатель, реформаторъ, полководецъ… Но никогда не соцiалистъ… Каменныя зданiя, великолѣпные соборы и палаты Кiева и Новгорода, Владимiра и многихъ другихъ городовъ построены еще въ XI вѣкѣ и раньше… То есть на шесть вѣковъ раньше царствованiя Петра Великаго. Этотъ музей создали не большевики, но Государыня Екатерина Великая, и это она и ея преемники наполнили галлереи драгоцѣнными картинами… Здѣсь отъ нынѣшней власти только ледяной холодъ зимой, разрушающiй живопись, и пустыя мѣста отъ проданныхъ заграницу картинъ, украденныхъ у Русскаго народа большевиками.

Чекистъ подошелъ къ Матвѣю Трофимовичу и рѣзко схватилъ его за руку. Марья Адреевна торопливо переводила чекисту, что говорилъ Матвѣй Трофимовичъ.

Чекистъ, сжимая до страшной боли руку Матвѣя Трофимовича и выворачивая ее, шепталъ ему съ угрозою:

— Молчи, язва!.. Замолчи, пока живъ, недорѣзанный!.. Къ стѣнкѣ гадъ, захотѣлъ?.. Откуда взялся паршивый старикъ!..

— Леди и джентльмены, — кричалъ между тѣмъ Матвѣй Трофимовичъ, — меня арестовываютъ… Меня возможно, разстрѣляютъ за мои слова, за сказанную вамъ правду. Весь совѣтскiй союзъ, куда вы прiѣхали изъ любопытства — колоссальный, въ мiрѣ никогда раньше не бывшiй обманъ, и вы должны это знать…

Чекистъ жесткою, грубою ладонью зажалъ ротъ Матвѣю Трофимовичу. Тотъ успѣлъ еще выкрикуть:

— Я ученый… математикъ… профес…

Матвѣя Трофимовича потащили черезъ толпу. Интуристы со страхомъ и любопытствомъ смотрѣли на несчастнаго старика. Марья Андреевна визжала:

— Это сумасшедшiй!.. Слуга стараго режима!.. Царскiй рабъ, лишившийся дарового куска хлѣба и озлобленный клеветникъ на совѣтскiй союзъ… Слѣдуйте за мною, леди и джентльмены, и не обращайте вниманiя на сумасшедшаго, какiе во всякой странѣ могутъ быть.

* * *

Антонскому не удалось пробраться дальше тѣхъ комнатъ, гдѣ были картины Голландской школы. Онъ остался въ небольшихъ, свѣтлыхъ, уютныхъ пакояхъ, гдѣ висѣли маленькiе, изящные холсты Вувермана со всадниками въ шлемахъ и латахъ на пѣгихъ пузатыхъ лошадяхъ, гдѣ были тихiе каналы, озера, каменные трактиры и соленый юморъ при изображенiи деревенскихъ пирушекъ. Черезъ анфиладу комнатъ Антонскiй видѣлъ еще какъ-то особенно радостно освѣщенный iюньскимъ солнцемъ Венецiанскiй видъ, оранжевыя пятна домовъ, темный каналъ и на немъ рогатую черную гондолу съ яркимъ пятномъ зонта надъ нею.

Онъ издали слышалъ рѣзкiй голосъ Марьи Андреевны, потомъ кто-то, — онъ не могъ разобрать кто, — взволнованно и, срываясь на крикъ, что-то говорилъ по англiйски во внезапно и напряженно затихшей толпѣ интуристовъ, потомъ и какъ-то это вышло совсѣмъ непонятно и неожиданно для Антонскаго, онъ увидалъ чекистовъ, которые вели подъ руки, совершенно не сопротивлявшагося Матвѣя Трофимовича.

Антонскiй въ страшномъ испугѣ отвернулся и прижался лицомъ къ маленькой батальной картинѣ и точно нюхалъ краски. Его сердце мучительно и сильно билось. Онъ безумно боялся, что вдругъ Матвѣй Трофимовичъ узнаетъ его и обратитъ на него вниманiе чекистовъ. Но Матвѣя Трофимовича такъ быстро провели черезъ галлерею, что онъ не посмотрѣлъ на Антонскаго.

Только спустя нѣкоторое время, когда вошедшiй сторожъ направился къ Антонскому, тотъ опамятовался. Жгучiй стыдъ бросилъ ему краску въ лицо.

«Я долженъ былъ», — думалъ онъ, все болѣе и болѣе краснѣя, — я долженъ былъ освободить его, объяснить имъ, кто онъ… Я долженъ былъ вырвать его изъ ихъ рукъ… Какъ?.. Что?.. Вырвать изъ когтей этихъ могучихъ и злобныхъ звѣрей?.. Куда его повели?.. Можетъ быть, я еще могу быть ему полезнымъ…

Страхъ за себя и равнодушiе къ участи другого, чувства такъ хорошо и крѣпко привитыя совѣтскимъ гражданамъ, вдругъ смѣнились жаждою движенiя, желанiемъ какъ то помочь, что-то сдѣлать свояку. Антонскiй вышелъ изъ Эрмитажа. Все такъ-же равнодушно и — Антонскому показалось — скучно свѣтило полуденное iюньское солнце. По поломаннымъ торцамъ смерчомъ завивалась пыль. Чекисты и «мильтоны» похаживали по улицѣ и группой стояли у зданiя Окружнаго Штаба. Голубой папиросный дымокъ поднимался надъ ихъ сѣрыми, длинными рубашками, тамъ слышался грубый смѣхъ. Въ автокарахъ, привезшихъ интуристовъ дремали шофферы.

Антонскiй наискось перешелъ громадную площадь Урицкаго. Онъ шелъ теперь домой, чтобы предупредить Ольгу Петровну.