Ненависть

Въ тяжеломъ молчанiи всѣ вернулись на колхозный дворъ. Когда Володя проходилъ мимо еще не прибранныхъ убитыхъ атамана и его сына онъ чувствовалъ, какъ какiя то холодныя струи бѣжали по его спинѣ и онъ старался не смотрѣть на покойниковъ. Войдя въ хату, онъ сейчасъ же распорядился, чтобы подавали автомобиль,

Онъ молча попрощался съ тройкой и, уже сидя въ автомобилѣ съ Драчемъ, сказалъ:

— Товарищи, мы свое дѣло здѣсь окончили… Съ успѣхомъ… Ѣдемъ дальше въ станицу въ райкомъ.

Автомобиль мягко катился по пыльной дорогѣ. Володя сидѣлъ, откинувшись на подушки и, чего съ нимъ никогда не бывало, говорилъ самъ съ собою.

— Антагонизмъ классовыхъ интересовъ неизмѣнно приводитъ къ кровавой борьбѣ…

— Чего?… — вздрагивая спросилъ задремавшiй Драчъ.

— Я не тебѣ… Спи…

Автомобиль потряхивалъ на выбоинахъ широкаго степного шляха. Черная пыль тучей за нимъ неслась.

— Каждый историческiй перiодъ имѣетъ свои законы. Намъ, можетъ быть, эти законы покажутся страшными… Исторiя пойметъ ихъ и оцѣнитъ.

— Ась?.. Вы это не мнѣ? — встрепенулся опять Драчъ.

— Спи… Марксъ учитъ: — «добродушiю нѣтъ мѣста. У тебя нѣтъ сердца въ груди. Слабость человѣческой натуры»… Мирабо сазалъ: — «imроssiblе. Nе mе ditеs jаmаis cе bкtе dе mоt!..».[13]

— Вы что?.. Опять никакъ ко мнѣ?..

— Отвяжись… Марксъ говоритъ: — «вмѣсто кнута надсмотрщика за рабами является штрафная книга надзирателя за рабочими»… Гдѣ-же культура?.. Марксъ!.. Марксъ!.. Узнали онѣ меня?.. Родныя?.. Глупости!.. Кнутъ, штрафная книга… Смертная мучительная казнь… Пытки… Голодъ — это все посильнѣе… И все не сдаются…

Марксъ, что бы ты сказалъ, если-бы увидалъ все это?.. Они насъ побѣдятъ, а я въ своей ненависти, кажется, дойду до того, что самого себя буду ненавидѣть…

XVI

Послѣ отъѣзда карательной тройки какъ то очень быстро ушелъ Дзюнгарскiй конный полкъ, оставившiй кучи навоза и нечистотъ и разоренные амбары съ расхищеннымъ овсомъ и сѣномъ.

На хуторѣ стало необычайно тихо. Кол-хозники бродили по двору, какъ сонныя мухи осенью. Ничто не спорилось, ничто не клеилось. Мисинъ понять не могъ, какъ это случилось, что какъ разъ тѣ казаки, которые умеѣли обращаться съ машинами, которые умѣли работать въ полѣ — были разстрѣляны.

— Бѣсъ меня тогда подтолкнулъ, — шепталъ онъ. — Бѣсъ, не иначе, какъ онъ. Да кто зналъ, что оно такъ обернется?.. Я думалъ, ну поученiе какое имъ скажетъ въ назиданiе и вся недолга. А какъ сталъ валить… Господи, да что-же такое съ нами, казаками, сдѣлалось?..И всего то у насъ было двѣ волосины, — анъ и тѣ переносились.

Хаты убитыхъ казаковъ стояли пустыя съ раскрытыми дверями и окнами. Степной вѣтеръ гулялъ въ нихъ. Вдовы и сироты сбились вмѣсте по двѣ, по три семьи, бросивъ опостылые курени. Отъ погоста, гдѣ неглубоко были зарыты тѣла казненныхъ тянуло мертвечиной.

У Надежды Петровны возилась сосѣдка Лукерья Самохоткина. Она растопила печь и изъ послѣднихъ остатковъ муки, привезенной Женей, готовила хлѣбъ. Въ хатѣ кисло пахло тѣстомъ, и бѣлые клубки его лежали на доскѣ,

— Вы, Надежда Петровна, не сумлѣвайтесь, — бодро говорила Лукерья, — вотъ хлѣбушка покушаете, я еще чего ни на есть разстараюсь вамъ — и всякая хворость пройдетъ. Это все у васъ съ голодухи. Давно ничего хорошенько не ѣли. Вотъ покушаете и отойдетъ.

— Ужъ и не знаю, Лукерьюшка, отойдетъ-ли? Очень уже я безразлична ко всему стала. Ничто мнѣ не мило. Да и внутри все болитъ, точно обрывается тамъ самая жизнь.

— Но, тетя, — сказала Женя. — Жара у васъ нѣтъ. Да и смотрите — ножки ваши меньше сегодня опухши.

— Жить, Женя, что-то совсѣмъ не хочется. Раньше для него жила. Его да Степу все поджидала… Думала — съ успѣхомъ… Теперь?. Для чего и жить?

— И, мамаша… Господь все видитъ… И что я вамъ скажу. Каку таку новость… Ить, знаете, Ульяна Ивановна наша пропала.

— Ну, куда она тамъ пропадетъ?.. Поскакала просто куда съ комиссаромъ красоваться.

— А и нѣтъ, мамаша… Слушокъ такой былъ… Не угробили-бы ее наши хуторскiе? Уже очень ее хуторъ весь ненавидѣлъ черезъ ея подхалимство и подлость.

Ловкимъ движенiемъ Лукерья подхватила рогачемъ хлѣбы и сунула ихъ въ печь.

Тонкiй хлѣбный запахъ раздражающе пошелъ по хатѣ.

— Ужъ очень, мамаша, была она изъ себя полная… Мяса то какiя… Помираетъ ить съ голода народъ…

Сказала и нагнулась къ печи. Краснымъ свѣтомъ озарилось худое, серьезное, строгое, суровое лицо. Соломиной пробовала хлѣбы, не пора-ли вынимать. Молчала долго, потомъ обернулась къ Женѣ и маленькими, точно и не человѣческими, жадными, голодными глазами, посмотрѣла той прямо въ глаза.

— Вѣрите, нѣтъ-ли, Евгенiя Матвѣевна, — чуть слышно, тихо сказала она, — народъ мяса почти что годъ не видалъ… Олютѣлъ народъ совсѣмъ. Убоинки сердце хочетъ.

И опять нагнулась къ хлѣбамъ. Алымъ полымемъ освѣтилось страшное, строгое, изголодавшееся лицо Лукерьи.

* * *

На другой день, подъ вечеръ, Лукерья пришла къ Надеждѣ Петровнѣ. Та спала на постели и тихъ и неслышенъ былъ ея больной сонъ. Лукерья подмигнула Женѣ и поманила ее къ двери.

— Вы вотъ что, Евгенiя Матвѣевна, какъ совсѣмъ свечеряетъ, пойдите-ка къ Дурняпиной, Маланьѣ Сидоровнѣ. Знаете гдѣ?

— Ну знаю.