Ненависть

— Именно потому, что мы не готовы — Германiя и объявитъ намъ войну, — сказалъ Антонскiй. — Старыя рыцарскiя времена безслѣдно миновали. Теперь никто не скажетъ «иду на васъ», но именно захватитъ врасплохъ, когда намъ неудобно, а имъ удобно — вотъ когда объявляютъ войну и императоръ Вильгельмъ этого, конечно, не упустить.

— Не объявилъ же онъ намъ войну въ 1904-мъ году, когда Японiя напала на насъ?

— Германiя была тогда еше не готова. Кромѣ того Императоръ Вильгельмъ самъ боится желтой опасности и не хотѣлъ побѣды Японiи надъ Россiей.

— Мы можемъ уклониться отъ войны, сославшись на Гаагскiй трибуналъ.

— Уклониться?.. Какъ ты можешь это говорить? А нашъ вѣчный, исконный долгъ защиты славянъ? А наши интересы на востокѣ?.. Такъ нагло нарушила ихъ Германiя своею Багдадскою дорогой. Наша торговля на востокѣ сведется къ нолю. Мы потеряемъ свой престижъ въ Персiи. Все это, милый Матвѣй Трофимовичъ, не пустяки.

— А Богъ съ ней, со внѣшней то торговлей. Мало что-ли у насъ внутреннихъ рынковъ. Дай Богъ ихъ удовлетворить.

— Наконецъ, Царское слово. Союзъ съ Францией насъ обязываетъ быть солидарными съ нею.

— Ну… А если?.. Не дай Богъ… Пораженiе?..

— Во!.. во! — закричалъ Володя, потирая руки. — Самое то, что нужно для блага народа. Побѣдоносная война — это было-бы такое величайшее несчастье.

— Ты самъ не понимаешь, что говоришь, — сердито сказалъ Матвѣй Трофимовичъ и застучалъ трубкой о столъ, выколачивая пепелъ.

— Ну, ужъ, хватилъ, — воскликнулъ и Борисъ Николаевичъ, тоже, видимо возмущенный. — Это ты, братъ того!.. Герценомъ пахнетъ. Совсѣмъ, какъ наши полоумные студенты, которые во время Японской войны посылали телеграммы Микадо съ пожеланiемъ побѣды.

— И правильно дѣлади.

— Какой-то минимальный патрiотизмъ все таки нуженъ.

— Никакого!.. Слушайте: — если-бы въ 1904 году Россiя разгромила Японiю, заняла бы Японскiе острова, уничтожила Японскiй флотъ — какое это было-бы торжество самодержавiя!.. Мы откатились бы назадъ на двѣсти лѣтъ. Возможна-ли была тогда хотя-бы нынѣшняя куцая конституцiя?.. Удалось-бы тогда добиться броженiя въ войскахъ, забастовокъ на заводахъ и созыва Государственной Думы?.. Нѣтъ… Такое «громъ побѣды» раздавалось-бы, такъ «веселился-бы храбрый Россъ», что всѣ «свободы» были-бы подавлены суровою рукою побѣдителя и его побѣдоноснаго войска.

— Ну, положимъ!..

— Такъ и теперь, въ надвигающейся и въ неизбѣжной уже войнѣ мы должны желать пораженiя Россiи и Германiи — двухъ самыхъ большихъ имперiалистическихъ странъ.

— Ахинея!

— Чепуха!

— Съ ихъ пораженiемъ и тутъ и тамъ вспыхнутъ революцiи и сгинетъ проклятый царизмъ. Наконецъ, и у насъ будетъ республика!

— Замолчи, Володя. Этому учили тебя твои друзья? Страшно и тошно слушать тебя. Я вѣрю въ здравый смыслъ народа, въ народнуго душу, въ патрiотизмъ народныхъ массъ. Нѣмецъ ненавидимъ въ народѣ. Противъ нѣмца пойдутъ не такъ, какъ шли противъ японца, который былъ слишкомъ далекъ и непонятенъ народу.

— Нѣтъ, отецъ. Патрiотизмъ, о которомъ ты говоришь не будетъ… не будетъ и не будетъ!.. До этого не допустимъ!..

— Брось, Володя, — серьезно началъ Антонскiй, — есть въ жизни Государства моменты, когда надо оставлять совсѣмъ теорiю, какъ бы высока она нѣкоторымъ и ни казалась и когда долгъ каждаго, кто бы онъ ни былъ, хотя-бы и крайнiй соцiалистъ — отстаивать Родину, ибо Родина все таки выше партiи. Бери въ этомъ отношенiи примѣръ съ французовъ. Въ минуту нацiональной опасности они умѣютъ забыть партiйную рознь и предстать передъ врагомъ, какъ нацiя. Мы должны быть такими-же.

Слушала это Женя и думала: — «вотъ было у нея счастье и нѣтъ его больше. Укатились ясные дни сладкихъ мечтанiй и чуть зародившейся и ничѣмъ еще не проявленной любви. Жени Жильцовой нѣтъ. Нѣтъ будущей артистки — пѣвицы — есть какое то «общее дѣло», гдѣ въ совершенно непонятный ей клубокъ, который не ей распутать, сплелись интересы столькихъ иностранныхъ государствъ — Сербiи и Францiи, Англiи и Россiи, гдѣ какая-то Багдадская дорога — чья она? легла поперекъ ея чистаго дѣвичьяго счастья. И надъ всѣмъ этимъ сталъ грозный и страшный и такой ненавистный Императоръ Вильгельмъ, который жаждетъ уничтоженiя Россiи, а съ нею и ея — Жени». Такой маленькой, ничтожной и несчастной почувствовала себя Женя, что даже не смѣла она молить Бога… Да и о чемъ? — все такъ неясно, все такъ перепутано, все такъ недоступно ея дѣвичьему уму! И хотѣла она только одного: — скорѣе, скорѣе повидаться съ Геннадiемъ Петровичемъ и сказать ему все, что она должна ему сказать, все то важное и необыкновенное, что она теперь чувствуетъ и сознаетъ и что, если и не спасетъ ее въ надвигающемся хаосѣ — то дастъ ей смыслъ жить и силы дожидаться какого-то конца.

Вѣдь неизмѣнно будутъ… должны быть! свѣтлые дни и послѣ ненастья проглянетъ опять ясное, яркое, теплое солнце, высушитъ лужи и засiяетъ на синемъ безоблачномъ небѣ.

Милостивъ Господь!

III