Ненависть

— Вотъ тебѣ и ну! Елки-палки!.. Здравствуйте пожалуйста. Право надо по немъ панихиду намъ отслужить. Вотъ, гдѣ это обернулось то! Тамъ цѣнятъ!.. Тамъ это вотъ какъ понимаютъ… Которые люди рѣшительные и которые такъ просто — дворянская слизь… Далекихъ — это не болтологiя. Ты посмотри, кто на верхушкѣ? Болтуны?.. А что?.. Здравствуйте пожалуйста — товарищъ Джугашвили — Сталинъ — Тифлисское казначейство грабилъ, думаешь, мало людей накрошилъ… А что?.. Тамъ кровушку любятъ… Слыхалъ — ненависть!.. Понялъ: — ненависть! Это тебѣ не «люби ближняго своего»… Это, елки-палки, ненавидь, не бойся!.. Дерзай!.. Кровь, что вонючая вода. Товарищъ Финкельштейнъ Валлахъ-Литвиновъ — жохъ, елки-палки, — деньги заграницей обмѣнивалъ, въ тюрьмѣ французской сидѣлъ, не сладкая, поди, малина. Поди и били его тамъ. За то теперь!.. О-оо!!. Вотъ и мы съ тобой за Далекихъ куда попали, на верхушку! Такъ и впредь будемъ! Понялъ, товарищъ Гранитовъ?.. Не фунтъ изюма. Елки-палки. Тотъ Сталинъ… сталь и ты не хуже — гранитъ!.. Ночуешь у меня?..

— Да.

— А то бы къ дѣвочкамъ?.. а?.. На радостяхъ то?.. Въ генералы пожалованы!.!. Заграницу!..

— Уклонюсь пока. Надо съ мыслями собраться, да завтра хочу къ своимъ съѣздить.

— Ты-бы къ своимъ-то по малости.

— Неужели ты думаешь, — съ негодованiемъ сказалъ Володя, — меня дома свернутъ?..

— Свернуть, не свернутъ, а все — всѣ эти папы, да мамы, сестры, да братья, а тамъ еще любимая какая дѣвушка подвернется — кислая это матерiя для стопроцентнаго коммуниста. Дѣвочки куда проще, пошелъ, какъ стаканъ свѣжей воды выпилъ, и гуляй дальше.

— Ты меня, Драчъ, въ этомъ не учи, безъ тебя знаю, а характеръ мой и нервы изъ стали… Не даромъ я теперь и навсегда — Гранитовъ, — съ превеликой гордостью сказалъ Володя.

— Ну, какъ знаешь. Вотъ тебѣ ключъ отъ квартиры, а я по своему отпраздную свое повышенiе… По пролетарски.

На другой день Володя поѣхалъ въ Пулково, а черезъ два дня опять покинулъ родительскiй домъ, чтобы уже никогда въ него не вернуться.

X

Этотъ сдвигъ на сто восемьдесятъ градусовъ наблюдалъ и Борисъ Николаевичъ Антонскiй. Лѣтомъ свободный отъ уроковъ, взвинченный, взволнованный газетными извѣстiями и статьями, слухами и толками о войнѣ онъ зачастилъ въ Петербургъ, чтобы наблюдать за жизнью столицы.

Въ знойный iюльскiй день онъ видѣлъ, какъ въ Царской коляскѣ, запряженной парой великолѣпныхъ сѣрыхъ рысаковъ, со всѣхъ сторонъ окруженный казаками въ красныхъ мундирахъ, въ высокихъ киверахъ съ косыми бѣлыми султанами, съ пиками у бедра, ѣхалъ по Невскому проспекту французскiй президентъ въ черномъ цилиндрѣ. Онъ очень запомнилъ всю эту картину. Какъ въ клѣткѣ изъ живыхъ людей неслась коляска и гулко щелкали копыта казачьихъ лошадей по камнямъ и по свѣже политому торцу. Борисъ Николаевичъ видѣлъ молодое, розовое, безусое лицо офицера, ѣхавшаго на могучей рыжей лошади съ открытою пастью у задняго колеса коляски и видѣлъ какъ напряженно остро тотъ посматривалъ впередъ, на народъ и на президента. Точно опасался чего-то. Къ коляскѣ выбѣгали какiе то люди, точно нарочно одѣтые какими-то «пейзанами», можетъ быть — дворники, можетъ быть, агенты охранной полицiи. Жидкое ура провожало президента. И во всемъ этомъ была какая-то неувѣренность въ чувствахъ и настроенiяхъ народа, быть можетъ, даже боязнь за самую жизнь президента. Столица переживала полосу безпорядковъ и забастовокъ на заводахъ, какъ говорили, поднятыхъ нѣмецкими агентами. Какъ далеко это было отъ того энтузiазма, какой былъ въ дни «Кронштадта», когда впервые по Петербургу на законномъ основанiи гремѣла «марсельеза». Борисъ Николаевичъ понималъ, что казаки эти были не почетный эскортъ гостя Императора Николая II, но надежная его охрана.

Душнымъ вечеромъ Борисъ Николаевичъ стоялъ въ толпѣ въ Александровскомъ паркѣ, у Народнаго Дома и смотрѣлъ, какъ оттуда выходили гости — французскiе морскiе офицеры и матросы съ корабля, на которомъ прибылъ въ Петербургъ Пуанкаре. Французы съ трудомъ пробивались черезъ стѣснившую ихъ толпу. Полицiя была безсильна и какъ то нерѣшительна. Толпа была опредѣленно враждебна французамъ. Изъ нея раздавались крики и угрозы. У нѣкоторыхъ контръ-метровъ были сорваны погоны, у матросовъ были разорваны куртки. Какъ будто-бы народный энтузiазмъ перешелъ какiя то границы… И было ясно — взвинченный газетными статьями уличныхъ листковъ «народъ не хотѣлъ войны…

Каково же было удивленiе Антонскаго, когда онъ попалъ въ тѣ же Петербургскiя народныя толпы въ день объявленiя манифеста о войнѣ.

Антонскiй на трамваѣ подъѣхалъ къ Невскому. Онъ еще не читалъ утреннихъ газетъ и ничего не зналъ. Трамвай остановился и было видно, что надолго. Дальше нельзя было ѣхать: — весь Невскiй отъ домовъ до домовъ былъ запруженъ народною толпою.