Ненависть

Въ то самое утро, когда Гурочка, почуявъ смолистый запахъ растопокъ, «по ассоціаціи идей» вспомнилъ, что близко Рождество Христово и заторопился выйти на улицу, чтобы полюбоваться елками — дядя Тихонъ Ивановичъ проснулся въ ночной тишине отъ крѣпкой заботной мысли: — «Рождество на носу. Надо роднымъ свой хуторской подарокъ посылать, а какъ пошлешь? Съ самаго Николина дня установилась оттепель. Теплынь такая — хотя-бы и веснѣ въ пору. Степь развезло, дороги раскисли. Какъ тутъ бить птицу — протухнетъ въ дороге».

Неслышно ступая босыми ногами по узорному въ цвѣтныхъ лоскуткахъ коврику, Тихонъ Ивановичъ въ холщевыхъ портахъ и ночной рубашкѣ, завязанной у ворота тесемкой, подошелъ къ окну и осторожно, чтобы не разбудить жену, отложилъ внутреннія ставни.

Мягкій и ровный свѣтъ шелъ отъ степи, еще вчера мрачной и черной. Ровнымъ пологомъ легъ бѣлый, искристый снѣгъ и свѣтился и будто игралъ подъ высокимъ звѣзднымъ небомъ. Въ разъ, въ одну ночь стала по Дону зима. Ровный вѣтеръ надъ степью подувалъ и нѣжно посвистывалъ. Тонкiе прутики краснотала шевелились подъ нимъ и мелкою осыпью упадали съ малиновыхъ хлыстовъ снѣжинки. Здоровымъ ароматнымъ морозомъ тянуло отъ окна… Тихонъ Ивановичъ взялъ со стола спички и поднесъ зажженный огонекъ къ градуснику.

«Хо!.. Хо!.. Пятнадцать Реомюра ниже ноля! Вотъ такъ, такъ!!.. Не даромъ вчера съ вечера задулъ вѣтрякъ съ сѣверо-востока. Сибирскую стужу принесъ на Донъ».

Какая тишина была въ степи!.. Дуновеніе вѣтра было слышно въ ней и легкій шорохъ высокаго засохшаго могильника на валу у ограды куреня. Между окнами двойныхъ рамъ, въ ватѣ съ разбросанными по ней цвѣтными шерстинками въ стаканахъ круто замерзла до самаго дна вода и выпуклымъ кругомъ легла по верху. По угламъ стеколъ серебрился причудливый узоръ — художественныя упражненія никѣмъ непревзойденнаго дѣдушки мороза. Вверхъ по стекламъ разсыпались белыя звѣздочки.

Совсѣмъ хорошо.

Съ постели мягко спрыгнула кошка. Тихонъ Ивановичъ оглянулся. Наденька сидѣла на постели. Отъ лампадки, затепленной передъ иконами, падалъ золотистый отсветъ на ея светлые, цвѣта спѣлой ржи волосы.

— Ну, какъ, Тиша?..

— Пятнадцать ниже ноля. Самое нонче гусей и индюковъ рѣзать. задеревенѣютъ въ одну ночь, а завтра и пошлемъ.

— А дорога?..

— Самóй снѣгъ. Все бѣло. Санями покатимъ. Да теперь, какъ видно уже и не ослабитъ. До самаго до Крещенья продержитъ, а то и до масляной. Аль-бо мятель только нагрѣхъ не задула. Да и то — не задуетъ. Ишь звѣзды какъ подъ утро разъигрались… Сколько-же, мать, кого рѣзать повелишь?..

Наденька поморщилась. Пора-бы, кажется, и привыкнуть къ тому, что птицу разводятъ не для утѣхи, а чтобы рѣзать и ѣсть… А все не могла. Все было жаль своихъ гусей и индюковъ. Поди и имъ жить-то хочется.

— Охъ, Тиша. И думать не могу.

— И-и, мать… Если мы ихъ не зарѣжемъ, гляди, они насъ съ тобою зарѣжутъ.

— Вѣрно, Тиша. А все точно смертный приговоръ имъ подписываю… Ну вотъ… Батюшкѣ надо… Хотя пару ему, какъ прошлый годъ посылали… Оленькѣ пару и индюка.

— Ну нѣтъ! Ей пару индюковъ надо! Ить семья у нея большая. Да ка-бы не Володька ихъ, кажись все имъ отдалъ-бы. Tакіе вотъ славные люди. А уже Женя — храни ее Христосъ!.. Поетъ-то какъ!.. А?.. Мать?.. Поетъ-то!

— Простить Володѣ не можешь…

— И никогда не прощу… Ему прощать?.. Шалай!.. Сукинъ котъ!..

— Ну, оставь… Не хорошо! Машенькѣ по штукѣ.

— Нѣтъ уже прости и Mашѣ всего по парѣ. Одна Шура ея чего стоить. Ангелъ Господень. Не человѣкъ. Доброта, красота, а искусница!..

Тихонъ Ивановичъ подошелъ къ стеклянному шкапу, стоявшему въ углу горницы, открылъ дверцу и досталъ съ полки серебряный стаканчикъ чеканной работы.

— Всякій разъ, какъ посмотрю, умилюсь. Удивленію подобно. Да неужто то наша Шурочка, въ Строгоновскомъ училищѣ будучи, такую штуку своими нѣжными пальчиками вычеканила? Маки то, какъ живые!.. На листьяхъ каждую жилочку положила. Помнишь, какъ въ прошломъ году пріѣхала къ намъ кумысъ пить. Весь хуторъ… Что хуторъ?.. Станицу всю перебуровила… Дѣвье все наше съ ума посходило. Какимъ вышивкамъ, какимъ кружевамъ, какимъ плетеньямъ всѣхъ научила. Я, говорить, въ этомъ году тутъ школу прикладного искусства открою. Нѣтъ, уже кому, кому, а имъ то по парѣ и гусей, и индюковъ.

— Да куда-же имъ? У нихъ вѣдь свое хозяйство.

— Ну, это, сказала тоже мать. У нихъ ить Гатчинскіе гуси, а наши Донскіе… Полагаю я не малая разница. Попробуютъ, поди — поймутъ, какіе слаже. А Шурочка… Ей Богу, кабы не двоюродная — вотъ нашему Степану невѣста… Такъ, я, мать, пойду распоряжусь, а ты рогожи и холсты приготовь.

* * *

Только хотѣли садиться полудничать, какъ на дворѣ залаяли собаки.

— Кого это Богъ несетъ, — сказалъ, поднимаясь изъ за стола, Тихонъ Ивановичъ. — А ить это кумъ!.. Николай Финогеновичъ… Аннушка, — крикнулъ онъ дѣвушкѣ, прислуживавшей у стола, — проси гостя, да поставь еше приборъ.

Столовая, узкая комната, съ однимъ окномъ на станичную улицу, отдѣленную маленькимъ палисадникомъ и съ двумя широкими окнами на галдарейку со стеклянною стѣною была вся напоена яркимъ, зимнимъ, солнечнымъ свѣтомъ.