Ненавижу тебя любить

Я не могу заставить себя произнести ее имя. Даже мысленно произношу его с трудом и только Ксения, как будто форма имени на что-то влияет. Как будто если я хотя бы подумаю о ней как о Ксюше, снесу к херам все, что очень долго выстраивал.

— Пятница.

— Что?

— Ты сможешь видеться с Машей по пятницам. Забирать ее из садика и возвращать домой к восьми. При одном условии…

Она, кажется, сначала не верит мне, потом — своему счастью. Это не глаза, это целый океан эмоций: от недоверия до осторожной радости.

— Каком условии?

Я медленно веду кончиком указательного пальца по ее щеке. Прикосновение отзывается внутри сладкой болезненной неудовлетворенностью.

— Ты ведь все поняла, Вишенка. Все прекрасно поняла.

— Я хочу, чтобы ты сам мне все озвучил. Хочу, чтобы ты услышал сам себя.

— Хочу тебя трахнуть.

Она смеется. Я настолько не ожидаю такой реакции, что несколько секунд стою, оцепенев. Что смешного я сказал?

— Никольский, ты свихнулся? Мы были женаты! Ты мог… у тебя был чертов карт-бланш на секс со мной!

— Ну не знаю… помнится, кто-то психанул и ушел, когда я предложил поразвлечься.

Я понимаю, что перегнул палку, но отказаться от своих слов уже не могу. Эмоции в этой девушке меняются со скоростью звука, и сейчас в ее глазах нет ничего, кроме всепоглощающего страха, приправленного неосознанной мольбой. Мне хочется до крови прикусить себе что-нибудь, чтобы боль отрезвила, избавила от этого выматывающего душу взгляда, но я стою и молча смотрю на нее.

— Ты же не… Вов… ты не можешь… нет, погоди, стой… я так не могу. Я не могу…

— Что?

— То, чего ты от меня тогда хотел. Ты же не заставишь меня быть… с кем-то еще?

— Почему нет? Неужели тебе никогда не хотелось попробовать с двумя мужчинами? Или с девушкой? Говорят, ощущения совсем другие. У меня на примете есть…

— Хватит! — Ее голос срывается на крик, она с силой зажимает мне рот и утыкается лицом в грудь. — Хватит! Я не хочу это слышать! Я не хочу знать, во что ты превратился! Ты же… ты же отец. Ты должен Машку защищать… даже близко ее не подпускать к этой грязи, ты же обещал!

Она поднимает голову, хмурится сквозь слезы, и меня вдруг охватывает странное желание: чтобы они пролились на щеки, чтобы можно было стереть их руками.

— Вовка…ты победил, я больше не могу, у меня нет сил, ты хочешь, я уйду? Совсем уйду, исчезну навсегда, только помоги себе… тебе легче будет, если я исчезну? Скажи мне, как тебе помочь… я… я не знаю, я запуталась… Вов, я так Машку люблю! Ты не представляешь! Но ты же для нее пол мира… поговори со мной… в последний раз поговори, если скажешь, я уйду, я жить без вас не могу, но я так устала. Мне так страшно, Володя! И за тебя, и за нее, я как в аду живу, понимаешь? Ты мне скажи, тебе станет легче? Хоть немного? Ты сможешь Машку защитить, если меня не будет?

«Меня не будет». Она говорит так, словно ее не будет не в моей жизни, а вообще, и меня пугает оттенок отчаяния в этой фразе. На секунду я готов рассказать ей все, попытаться объяснить, в глупой и наивной надежде, что действительно станет легче, но на самом деле не станет.



— Все, — хрипло говорю я. — Успокойся. Хватит. Я пошутил, все. Никого не будет, я тебе обещаю. Только ты и я. И тогда… я бы тебя не тронул.

Ее бьет крупная дрожь в моих руках, но совсем не так, как в отеле. Я осторожно глажу проклятые вишневые волосы, и Ксения замирает, прислушиваясь к прикосновению. Удивительно, но я все еще ее хочу. Только в голове уже не откровенные фантазии о грязном сексе на диване в кабинете, а что-то совершенно мне не свойственное. Я хочу ее поцеловать, ощутить вкус соленых от слез губ, заставить забыть о страшных мыслях. Но просто стою, смотрю на ночной город и отчаянно, так, что сводит челюсть, хочу напиться.

— Ты сможешь забыть на минуту, что ненавидишь меня? — вдруг спрашивает она.

— Наверное.

— Тогда обними.

Я редко ее обнимал. В основном формально, на каких-нибудь приемах придерживал за талию. Или в постели, в те времена, когда мы еще до нее добирались. В первые годы, когда мне казалось, что я смогу полюбить женщину, на которой женился. Я так давно не держал ее в объятиях, что ощущение, будто делаю это впервые. Ксюша слишком хрупкая, худенькая, в моих руках она кажется хрустальной статуэткой.

В оконном стекле отражается совершенно другой мужчина. Он не имеет ничего общего с Владимиром Никольским. Может, он и впрямь превратился в чудовище. Правда, в сказках, что обожает дочь, говорится, что чудовища ничего не чувствуют.

Я бы многое отдал, чтобы быть, как они.

Ксюша

Мне одновременно стыдно и за истерику и за это жалобное просящее «обними». Я стою в теплом кольце рук, выравниваю дыхание и прижимаю руку к груди, где бьется в неистовом ритме сердце. Я сказала лишнего. Много лишнего, того, что говорить не собиралась, что вырвалось на эмоциях. Часть Владимир предпочел не услышать (или не услышал на самом деле), а вот часть его, кажется, проняла.