Необыкновенное лето

С виду Шубников очень опростился. У него ещё оставалось кое-что от туалетов щёголя, но он носил рабочий комбинезон, сменил усы колечком на усы кисточкой, любил класть на стол промасленные руки и говорить, что, мол, нам к труду не привыкать.

Меркурий Авдеевич дивился бывшему своему зятю – как он легко обрёл подобающую условиям наружность. Пока Шубников надеялся, что Лиза вернётся к нему, он забегал к сыну с игрушками, исподтишка настраивая мальчика против Лизы. После развода он пренебрёг этой игрой и в душе был рад, что встретил революцию не обременённым узами семьи. Но к тестю он продолжал наведываться. Он чувствовал признательность за то, что, прощая Лизу в силу отеческой слабости, Мешков считал его более правым, чем свою дочь. И хотя Шубников не был единомышленником Меркурия Авдеевича, однако верил в него, как в безопасного собеседника, и только с ним говорил без оглядки. Они выступали друг перед другом в роли поучителей, но Мешков искал спасение в кротости, а Шубников не намеревался капитулировать перед действительностью, уверенный, что урок истории скоро кончится и люди будут поставлены на свои природные места.

– Вы, папаша, не дипломатичны, – говорил он, – не усваиваете каприза современной даты. Покуда они наверху, мы должны их одобрять. Обстоятельство преходящее. Пускай думают, что мы изумляемся ихней гениальности. А там увидим.

– Это, милый, за грехи наши наказание, – возражал Мешков. – Долготерпению господню настал конец. А ты говоришь – каприз даты! Что же, по-твоему, нынешней датой господь решил наказать, а завтрашней помилует? Нет, ты покайся, смирись, возложи крест на свои плечи, потрудись в поте лица за один кус хлеба насущного. Тогда всемилостивец, может, и сжалится.

– Потрудиться – не новость. Вы вот всю жизнь трудились, а толку что? Труд – это есть средство самозащиты, папаша. В самом труде, если вы хотите знать научную точку зрения, ума нет, в нём только печальная необходимость. Из неё никакой премудрости не выкроишь.

– Хочешь их перехитрить? Они, милый, хитрее, чем нам спервоначалу показалось.

– Чем они, папаша, хитрее? Не замечаю.

– Тем, что из-под тебя твою телегу выдернули, да тебя же в неё впрягли, и ты их возишь.

– Я их вожу до поры до времени.

– Это они тебя в хомуте держат до поры до времени, покуда ты с ног не сбился.

Перепалки эти иногда доходили до решительных размолвок, но Шубников снова являлся к тестю и опять подбивал на споры.

Перед удалением в скитскую жизнь Меркурий Авдеевич ещё раз излил себя Виктору Семёновичу и окончательно убедился, что новый зять – Анатолий Михайлович – много достойнее старого. Ознобишин, вместе с Мешковым, объяснял происходящее гневом божиим, а Шубников говорил, что, мол, дело отца небесного – вносить в нашу жизнь неустройство, а наше дело – заботиться о своей судьбе, насколько хватит смекалки.

– Никогда я, папаша, не поверю, что вам нравится господне наказание. А если не нравится и вы недовольны – какое же возможно примирение? Это все лицемерие.

– Ты, Виктор, хулитель, – сказал Мешков на прощанье. – И я теперь рад, что Лизавета отняла у тебя сына. Иначе ты развратил бы отрока безбожием. Смотри, береги свою голову.

– Уж если не уберегу, то отдам недешёвой ценой.

– А цену кто получит? Тебя-то ведь не будет?

– Посмотрим, кто будет…

Назначение ехать за шофёра в Хвалынск грянуло на Виктора Семёновича громом из ясного неба. Едва он узнал, чем вызвана поездка, как на «бенце» отказались работать аккумуляторы. «Бенца» он обожал, но не настолько, чтобы ради его сохранности подавлять мироновский мятеж.

В Саратове Шубникова слишком хорошо знали, и за пределами города ему угрожало гораздо меньше превратностей. Но это – в равных, так сказать, в мирных условиях. В сопоставлении же тыла и фронта дело круто менялось. В Саратове, на самый худой случай, могли припомнить Витеньке его капиталы, или его газетку, или его купеческие грешки, а шальные пули на фронте относились к биографиям безразлично в гражданскую или какую иную войну.

Зубинский – приятель Шубникова по ночным похождениям с интендантами – держался иного мнения о фронтовых перспективах.

– Ты не блажи, – ответил он Виктору Семёновичу на его перепуг. – Умные люди давно гасят свечи, прячут огарки по карманам. Игра перестаёт окупаться. Если белые нагрянут в Саратов – разговор короткий: на советской службе был? И готово. Культурному человеку ещё хуже: вы, скажут, понимали, что делали. А на фронте в критическую минуту – тут тебе и поле, и лес, и хуторок какой, и своя линия и неприятельская. Большой выбор.

– На линиях не в подкидные дураки перекидываются. Там стреляют.

– А тебе что? Не будь и ты дураком. Стреляй… на своём «мерседес-бенце», – ухмыльнулся Зубинский и, сняв с обшлага пушинку, кончил начальнически: – Короче говоря, машина должна быть в безукоризненном состоянии!