Неожиданные люди

«Да, мы продолжали разговор на лавочке. Помню, день был теплый, но очень пасмурный. Казалось, что вот-вот начнется дождь, и, может быть, поэтому в скверике было безлюдно. Девочка, довольно миловидная, в белом платьице и с голубым бантом в пушистых волосах, с упоением читала книжку с красивыми картинками, а мы сидели и разговаривали… Кремнев говорил, почему его не трогает беллетристика: ведь там все выдумано, все неправда… Другое дело — научно-популярные издания. Читаешь — и поражаешься, какие головокружительные тайны раскрывает разум человека… Даже старые, давно доказанные истины продолжают будоражить мысль, если вдумаешься в них по-новому… Да вот хотя бы: действие равно противодействию, иначе говоря, силе всегда противостоит другая такая же сила… На этом равновесном состоянии противодействующих сил зиждется мир живой и неживой природы… Нарушение равновесия ведет к катастрофе… но и сама катастрофа есть лишь средство восстановления равновесия, утраченного вследствие изменений внешней среды. А почему возможны изменения внешней среды? Не потому ли, что равновесие ее построено не жестко, а в пределах некоторого интервала колебаний, дающего свободу попеременного преобладания одних сил над другими?.. Не в этом ли интервале накапливаются качественные изменения, которые в конце концов и нарушают равновесие среды?.. Пульсация не есть ли наглядный тому пример?.. Любопытно порассуждать на эту тему, не правда ли? И можно бесконечно углублять эту мысль, и никогда ее не исчерпаешь, а вся она содержится в простом законе: действие равно противодействию. А возьмите теорию относительности. — Тут Кремнев с какой-то даже любовью погладил книгу Гарднера. — Да никакие выдумки Жюлей Вернов и Уэллсов не в состоянии соперничать с поистине волшебным, фантастическим миром идей, который открыла эта теория. А ведь она — завоевание чистого разума. — Он неожиданно рассмеялся, заразительно и благодушно, рассмеялся каким-то своим, только что мелькнувшим мыслям и, помолчав, спросил: — Вы читали Канта? — Я улыбнулся и сказал, что мне хватает Маркса. Он качнул головой и произнес с каким-то грустным сожалением: «А зря. Стариков Гегеля и Канта тоже надо читать. Жаль, что Кант не дожил до открытия теории относительности. Он бы сказал тогда своим противникам: «Вот, господа, ярчайшее доказательство возможностей чистого разума!» Ведь если законы Ньютона открыли то, что наблюдалось в природе, и были основаны на практическом опыте, то во времена Эйнштейна никакой эксперимент не мог обнаружить открытых им явлений: он это сделал, опираясь на свой гениальный ум!» Я, зная, что Кант проповедовал непознаваемость мира, сказал: «Но зато Кант имел бы случай убедиться, на примере теории Эйнштейна, что мир познаваем». На что Кремнев ответил: «Ну что ж, может быть, его философия в целом ошибочна, но это еще не значит, что мы должны выбрасывать на свалку то ценное, что в ней имеется, прежде всего идею чистого разума. Нет, я вам советую почитать старика Канта. Занятие это нелегкое, но, уверяю вас, очень благодарное». Он продолжал говорить о теории относительности, приводил примеры подтверждения ее наукой, практикой сегодняшнего дня, а я с удивлением слушал… Но меня удивила не эрудиция Кремнева: я знал, что он был думающий, образованный человек…»

«И все-таки признайся, ты был удивлен кругом его интересов. Ведь частная жизнь Кремнева была для тебя все равно что книга за семью печатями…»

«На стройке вообще никто не знал о личной жизни Кремнева. Он жил обособленно…»

«И не имел друзей… так же, как и ты…»

«Ну… у меня хоть Авдеев был».

«Авдеев был твоим приятелем, не больше».

«И все же я был откровенен с ним, как с другом. А Кремнев ни с кем не откровенничал…»

«Ладно… Что же тебя удивило в Кремневе, если не его откровенность?»

«Выражение и тон, каким он разговаривал со мной… О проблемах космогонии и космологии, или как там еще называются эти науки, он говорил с такой же любовью, с какой старые бабушки говорят о своих внучатах… У него даже черты лица преобразились, стали мягкими… по-стариковски благодушными. А кстати, сколько ему было лет тогда?.. Не многим более пятидесяти… И голос сделался другим… каким-то задушевным, завораживающим, таким рассказывают сказки… Он искоса и добродушно на меня посматривал и говорил так искренне и доверительно (и бережным движением руки нет-нет да проводил рукой по голове девчурки, и помню: рука его все натыкалась на высокий узел шелкового банта и соскальзывала), что на какой-то момент я подумал, что этот и есть настоящий Кремнев, а тот, неприятный и жесткий Кремнев, которого никто не любит, а только боятся, — таким бывает по обязанности…»

«И ты вдруг, как какой-нибудь пацан, потянулся к нему душой… Так ведь было?..»

«Да… Я вдруг почувствовал, что в этом его состоянии… душевной размягченности, что ли… с ним можно совершенно откровенно поговорить и о делах… А я все время чувствовал между собой и ним какую-то преграду… взаимного отчуждения… И мне вдруг показалось, что этой преграды нет, она исчезла…»