Неожиданные люди

Жертвуя часть своей доли детям, мать разрезала пайковую буханку на три равных куска, каждый из которых потом делился поровну на всех троих: один — за завтраком, второй — по возвращении Анны Александровны с работы, третий — за ужином. И Вадик, впервые взявши в руки нож, чтобы тайком отрезать от каждого куска буханки по одинаковому тоненькому ломтику, ясно понимал (как может понимать рано созревший практический ум семилетнего мальчика), что, окажись сейчас его затея неудачной, повторить ее вряд ли придется: уж мать тогда не будет прятать хлеб в незапертом буфете, под перевернутой кастрюлей, а найдет местечко понадежней. Рукой, нетвердой от волнения и неуверенности, он резанул кусок буханки, на расстоянии примерно полусантиметра от торца, и вдруг в ошеломлении застыл: нож, тот самый кухонный нож, которым мать так ловко и так ровно разрезала хлеб, на этот раз не резал, а рвал, кромсал поджаристую корку и сминал обнажившийся под нею мякиш. И от мгновенной мысли, что такой неровный, рваный срез наверняка разоблачит его, у Вадика испуганно дрогнуло сердце и похолодели руки. Но тот же страх родил другую мысль, спасительную… Он выхватил из ящика стола второй, затупившийся кухонный нож, от давнего непользования весь черный, и выбежал во двор: там, возле амбара Поляковых, стояло старое точило с рассохшимся корытом… Погодя он вернулся с ножом острым, как бритва, и, тщательно вымыв его, протерев полотенцем, нацелил сверкающее лезвие чуть-чуть левее первого надреза, нацелил, решительно нажал на рукоятку и освобожденно, радостно вздохнул: плоский, как галета, равномерно-ноздреватый ломтик завалился набок и упал на стол, открыв такой же срез-квадрат буханки и опахнув лицо Вадима дразняще-вкусным хлебным ароматом. Он сглотнул слюну и, судорожно скомкав ломтик, сунул его в рот… Отрезав от другого куска буханки такую же «галетину» и тут же с ней расправившись, он смахнул в ладонь все, до единой, хлебные крошки и, проглотив их, тщательно скрыл следы содеянного; после чего, довольный собой, сел за уроки: он был усерден и учился на «отлично»… Все же смутная тревога о возможности разоблачения беспокоила его и все росла по мере того, как стрелки старинных настенных часов приближались к шести, когда возвращалась с работы мать, по пути забиравшая из детсадика Вальку. Но никаких разоблачений не последовало: Анна Александровна была слишком доверчивой матерью и, в отличие от мужа, не обладала даже элементарной проницательностью. К тому же бдительность ее сын усыплял примерным послушанием.

Успех поощряет, и он же приводит к утрате чувства меры, но Вадику свойственно было в выборе средств стремиться к золотой середине: на всем протяжении полуголодных лет войны он никогда не позволял себе пожадничать и отрезать от буханки ломтик толще, чем это сделал в первый раз, и, может быть, поэтому он так и не был уличен. С такой же осторожностью и чувством меры он добывал себе и прочую еду: глоток (но не больше!) подсолнечного масла из бутылки, заткнутой газетной пробкой, полповарешки супа из рыбьих костей, оставленного матерью на ужин, горсточку (только одну!) из скудных пайковых запасов пшена или гороха, которые так вкусно было медленно сжевать сырыми… всегда по чуть-чуть, чтобы никто не заподозрил убыли. И, в связи с этим, произошел один курьез…

В то время всем малышам выдавали в «Детской консультации» по пол-литровой банке молочно-пшенной каши, и Вадик, принеся для Вальки ее порцию, не упускал возможности, тихонько приподняв молочно-крупяную пенку, зачерпнуть из-под нее и съесть столовую ложку (всегда — одну) сладкой детской каши. Пожалуй, то было единственное своеволие сына, о котором Анна Александровна догадывалась, но с которым молчаливо мирилась. И вот однажды, когда у них гостил дед Александр, приехавший к дочери из голодающего Саратова в не меньше голодающий Куйбышев, и вся семья садилась ужинать, Анна Александровна, взяв с подоконника банку с детской кашей, привычно опрокинула ее в Валькину миску и удивленно ахнула при виде супом разлившейся жижи. «Вадик, ты ел кашу?» — строго спросила мать, рискуя выдать сыну, что ей известна его тайна. Вадик посмотрел на маму честными глазами и молча покачал головой. «Отец, ты?!» — перевела она глаза на деда. «Аня! — укоризненно пробормотал дед Александр, хилый старик, вследствие недоедания ускоренно впадающий в детство. — Вот те крест святой, не я!» И верующий старик осенил себя крестным знамением. «Хорошо, Валечка, ешь! — сказала мать, и лицо ее стало несчастным. — Тот, кто это сделал, наверняка долил в твою кашу сырой воды и не подумал, что ты можешь заболеть. Ешь, доченька!» — и Анна Александровна сунула дочери ложку. «Аня! — убито выдавил вдруг дед. — Воды-то я отварной долил…» И тут раздался смех, двойной: звонкий, как колокольчик, Валькин и веселый, до слез в глазах, матери. Но Вадик не смеялся: он делал в ту минуту важное открытие: оказывается, взрослые тоже тихонько хитрят. Это открытие почему-то обрадовало мальчика, и, запоздало вторя общему веселью за столом, он растянул свои губы в улыбке.