Неподобающая Мара Дайер

Вбежав в свою комнату, я закрыла за собой дверь и опустилась на кровать. Мне было очень не по себе. Мне вообще не следовало уезжать: вечеринка была мне ни к чему. Из-за нее я нервничала, у меня начался стресс, и, наверное, это вызвало проявление посттравматического синдрома.

Мне нужно было расслабиться. Мне нужно было снять эту одежду.

Сперва я скинула туфли. Мои ноги не привыкли к такой пытке, и как только я избавилась от обуви, все мое тело словно выдохнуло от облегчения. Все ныло: пятки, икры, бедра. По-прежнему в платье, я пошла в ванную комнату и повернула кран. Горячая вода поможет мышцам расслабиться. Поможет нервам расслабиться. Я включила инфракрасную лампу, озарившую красноватым, мрачноватым сиянием белые плитки и раковину. Шум воды перебил мои мысли, я вдохнула пар, поднимавшийся из ванной, и начала вынимать заколки из волос. Невидимки собрались в углу раковины, напоминающие тонких черных гусениц. Подойдя к шкафу, чтобы снять платье, я замерла.

В шкафу стояла открытая коробка. Я не помнила, чтобы снимала ее с полки. Совершенно не помнила, чтобы отлепляла скотч и открывала ее после переезда. Я оставила ее тут? Наверное.

Я опустилась на колени перед коробкой. Той самой, которую мать принесла мне в больницу. И под обломками моей прежней жизни — записками, альбомами, книжками, старой тряпичной куклой, которая была со мной с младенчества, — нашла стопку блестящих фотографий, перетянутых резинкой. Несколько выбилось из пачки и упало на пол, одну из них я подняла.

Снимок был сделан прошлым летом. Я увидела сфотографированное так, будто это происходило сейчас. Мы с Рэчел соприкасались щеками, глядя в объектив камеры, которую она держала на расстоянии вытянутой руки. Мы смеялись, приоткрыв рты, зубы блестели на солнце, ветер трепал сияющие пряди наших волос. Я услышала щелканье затвора ее фотоаппарата, создавшего отпечаток на фотопленке. Рэчел настояла тогда, чтобы пользоваться этим фотоаппаратом, потому что хотела научиться проявлять пленку. Потом снимок потемнел, и мы стали белыми и похожими на скелеты на негативе.

Я осторожно положила фото на пустой стол, убрала коробку обратно в шкаф и закрыла дверь. Когда я заметила тишину, она высосала воздух из моих легких. Я попятилась от шкафа и заглянула в ванную комнату. Вода была выключена. Упала единственная капля, и звук в тишине походил на звук разорвавшейся бомбы. Ванна была переполнена, и керамическая плитка отражала свет, как стекло.

Я не помнила, как выключила воду.

Но я должна была ее выключить.

И все-таки ни за что на свете я в нее не залезу.

Я едва могла дышать, когда схватила два полотенца и бросила их на пол. Они потемнели, впитав воду, и через секунду промокли насквозь. Вода дотекла до моих ног. Нужно было вытащить пробку из ванной. Я осторожно стала подступать к ванне, хотя все во мне вопило, что это плохая затея

. Я перегнулась через край.

На дне мерцали изумрудно-алмазные сережки. Я поднесла руки к ушам. Точно, выпали.

Мысленно я услышала голос мамы: «Не потеряй их, ладно? Это сережки моей матери».

Я зажмурилась и попыталась дышать. Открыв глаза, набралась храбрости и попробовала воду пальцем. Ничего не произошло. Конечно, ничего не произошло. Это была всего лишь ванная. Фотографии меня отвлекли, и я дала воде перелиться через край, а потом выключила ее, не запомнив, как это сделала. Все было прекрасно. Я сунула руку в воду.

Секунду я не могла думать. Было такое ощущение, будто рука моя совершенно онемела ниже локтя. Как будто эта ее часть никогда и не существовала.

Потом жгучая боль вцепилась в мою кожу, кости, изнутри, снаружи. Рот мой скривился в беззвучном вопле, я стала пытаться вытащить руку, но она не двигалась. Я не могла двинуться.

Скорчившись, я припала к боку ванны.

Мама нашла меня там час спустя.

— Как, вы говорите, это случилось?

Доктору приемного покоя на вид было не больше лет, чем мне. Он снова и снова рассматривал мое покрасневшее, распухшее предплечье, а я стискивала зубы, чтобы не вопить.

— Ванна, — ухитрилась прохрипеть я.

Они с мамой переглянулись.

— Ваша рука, должно быть, пробыла в воде долгое время, — встретившись со мной глазами, сказал он. — Ожоги серьезные.

Что я могла ответить? Что пробовала воду, прежде чем сунуть в нее руку, и она вовсе не казалась горячей? Что меня как будто что-то схватило и не давало вытащить руку из ванной? По глазам доктора я видела, что он считает меня сумасшедшей, — считает, что я поступила так нарочно. Никакие объяснения не помогут.

Поэтому я отвела взгляд.

Я не очень хорошо помнила, как мы ехали в больницу, помнила только, что со мной были родители и Джозеф. И, к счастью, не помнила, как мама поднимала меня с пола ванной комнаты, как усаживала в машину — а ведь она наверняка это делала. Я едва могла на нее смотреть.