Непогребенный

– Прости, – сказал я.– Мне не следовало так говорить. Но ты в это веришь, так как тебе хочется думать, что ты будешь спасен. Ты попался в ту самую ловушку, о которой мы оба часто говорили. Приманкой послужила вечная жизнь и прочая ерунда.

– Что ты знаешь о моей вере? – произнес он мягко.

Внезапно я до конца понял то, о чем наполовину догадывался с первой же минуты приезда: Остин для меня полнейший незнакомец. Еще более меня обескуражила мысль, что и двадцать пять лет назад, думая, что изучил Остина вдоль и поперек, я на самом деле знал его очень мало. Человек, глядевший на меня сейчас с таким презрением, in potentia[1] присутствовал и в моем прежнем приятеле, а я об этом даже не подозревал.

Мы надолго замолкли. За окнами густой туман обвивал площадь и собор плотным, но холодным и влажным шарфом. Остин пил, по-прежнему бросая на меня взгляды поверх стакана. Я прятал глаза и тоже потягивал вино. Он опустил стакан на пол и переменил позу.

– Я хотел рассказать тебе о привидении.

Его голос прозвучал любезно, словно бы мы не стояли только что на грани открытой ссоры. Я откликнулся на его новое настроение:

– В самом деле, неплохо бы послушать.

Спустя два дня мне показалось символичным, что рассказ об убийстве Остин вел в пределах вольного района Соборной площади, но тогда я не ждал ничего, кроме возобновления былых – таких уютных – доверительных отношений. Он начал:

– За два последних века многим попадалась на глаза высокая фигура в черном, молча обходившая собор и площадь.

Я кивнул, однако он добавил:

– Ты скорчил скептическую гримасу, но по крайней мере часть этой истории имеет материальное подтверждение. Ее можно увидеть и даже потрогать, если тебе, как Фоме неверующему, нужны подобные доказательства: она запечатлена на камне и находится менее чем в полусотне ярдов от нас.

– Что же это?

– Всему свое время. Лет приблизительно две с половиной сотни тому назад пост каноника-казначея фонда занимал Уильям Бергойн. Если бы ты открыл окно – но только, пожалуйста, не делай этого, холод собачий! – и посмотрел налево, то увидел бы здание прежнего дома казначея. Теперь оно зовется новым домом настоятеля, хотя и это название давно уже не соответствует действительности. Это здание уступало размерами тогдашнему дому настоятеля, а от епископского дворца не составляло и одной трети, однако было так красиво, что остальные дома на площади не годились ему и в подметки. Предшественник Бергойна смог навести на дом блеск, поскольку потихоньку подворовывал из фонда (должность казначея была лакомым куском для тех, кто не брезговал попользоваться случаем). Бергойн же не только сам не поддавался искушению, но и другим этого не позволял. Именно по причине своей честности он нажил себе могущественного врага. Это был честолюбивый каноник по имени Фрит, Ланселот Фрит, приблизительно ровесник Бергойна, служивший заместителем настоятеля. Он был человек, глубоко погрязший в болоте меркантилизма.

– Я слышал о нем! – воскликнул я.

– Вот как? Но пока молчи и слушай. До появления Бергойна Фрит пользовался практически неограниченной властью, поскольку старый настоятель был ни на что не годен. Он правил капитулом в союзе с каноником Холлингрейком – библиотекарем, человеком ученым, но жадным и бессовестным. Можешь себе представить, как обрадовались они новоприбывшему.

– Должен сказать тебе, Остин, – вставил я, не удержавшись, – что недавно обнаружил совершенно новую версию дела Фрита.

– Интересно-интересно, – небрежно отозвался он.– Однако дай мне закончить мою историю, а потом уж изложишь свою. Иначе мы запутаемся. Бергойна и Фрита разделяла не только личная неприязнь. Бергойн был человек набожный, далекий от мирского, посвятивший себя молитве, а Фрит жаждал власти, науку не ставил ни в грош и преследовал одни лишь материальные интересы.

– Погоди минутку, – снова не выдержал я.– Мне попалось свидетельство очевидца, согласно которому Фрит в тот роковой день лишь потому ввязался в неприятности с военными, что очень любил книги.

– Не верится, – проговорил Остин.—'Причина в том, что он пытался трусливо бежать.

– Мой свидетель говорит иное, – запротестовал я.– Он утверждал...