Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Мы договорились с одной из шести женщин, с той, что тоже хотела, чтобы папа в последний раз послушал игру Кяби. Теперь папа почти все время молчал. Он лежит на кровати и смотрит в потолок. По ночам он что-то бормочет. Женщина рассказала, что он занят каким-то крупным переводом. Ей кажется, ему полезно будет выбраться куда-нибудь, а на этой неделе она работает в дневную смену. Сесилии говорить ничего нельзя, она вписала его дни в строгий распорядок, который они наверняка продумали вместе с самим отцом давным-давно: встать, одеться, позавтракать, посидеть в кабинете, посидеть на коричневой скамейке, пообедать, поужинать, послушать радио, лечь спать. На следующий день – все заново. Если какие-то пункты из этого списка становятся для него невыполнимы, Сесилия их вычеркивает. Единственное, чего она не вычеркивает, – это омлет на обед. Никакой самодеятельности, никаких импровизаций. И сейчас, за несколько недель до смерти, мы планируем грандиозную, сногсшибательную импровизацию. Когда эта женщина – назовем ее Анной – заступит на работу, мы вывезем его из Хаммарса на кресле и посадим в машину. Сил у нас хватит. Мы приехали на двух машинах. Кресло с отцом нам выкатила Анна. Еще она вынесла все, что может понадобиться больному старику в поездке. Все это сложено в большую черную сумку, нести которую берусь я. Отец во всей этой процессии первый, за ним Анна – она толкает коляску, позади с сумкой в руках спешу я. За мной шагает мой муж, а дальше – друзья Кяби, с которыми папа тоже дружил. Идем мы бесконечно. Вдалеке, на лестнице с голубыми перилами, нас ждет Кяби. Ей хорошо за восемьдесят. Она нарядилась и собрала волосы в пучок. На губах у нее улыбка. Красота женщины в том, как она стоит и как движется. Мой отец поворачивает голову и спрашивает Анну, где мы и куда направляемся.

– Мы на Дэмбу. – Я поспешно выступаю вперед. – Кяби сыграет кое-что для тебя.

Мы идем бесконечно, никогда еще пустошь и сад не казались мне такими огромными. Мы – маленькая процессия на марш-броске, мы идем в Дэмбу, в гостиную с двумя роялями, в самый крошечный концертный зал в мире, где выступать будет Кяби.

Добравшись до дома, мы на миг растерялись. Мы стояли перед лестницей с голубыми перилами и не знали, как поднять отца наверх.

– Ничего, – сказал один из друзей-музыкантов, – справимся.

Звенья нашей процессии поменяли диспозицию. Анна отошла назад, я встала рядом с ней, мужчины обступили инвалидное кресло, а потом на счет «раз-два-три» ухватились, затащили его по лестнице и внесли в гостиную.

Когда все были на месте, Кяби села за рояль, подняла руку и открыла программу мазуркой Шопена. Пока она играла, я смотрела на отца, сидевшего ко мне в профиль. Не знаю, хотелось ли ему там находиться, не знаю, хотелось ли ему вообще где-то находиться, он был совершенно один, на айсберге далеко в море, а Кяби играла Шопена, и в окна светило солнце. Было два часа дня, потом пять минут третьего, и она играла так, как тысячу раз прежде, для отца и для многих других, и в загашнике у нее было множество композиций, программу продумали до мельчайших подробностей, но когда звуки мазурки стихли, когда руки Кяби замерли над клавиатурой, а сама она повернулась к своим немногочисленным слушателям и собралась было что-то сказать – может, объявить следующую композицию, – тот, кто был моим отцом, поднял голову и посмотрел в окно.

– Благодарю вас за этот чудесный вечер, который мы провели вместе. – Он обращался ко всем и ни к кому, разговаривал с днем, и с ночью, и с послеполуденным солнцем, золотившим широкие доски пола, похожие на клавиши.

Мы затаили дыхание. Так много и так внятно он уже давно не говорил. А затем он добавил:

– Сейчас я устал. Старик хочет домой.

Все было готово. Больше делать ничего не требовалось. Время назначено. Гости уже в пути. Пасторша написала речь, отрепетировала песню и выбрала розу, которой украсит прическу. Программки напечатаны. Органист точно знает, что должен сыграть. Виолончелист тоже. Могильщики надели костюмы. А ближайшие родственники приготовились попрощаться навсегда.

Ингмари, старшая из всех сестер и братьев, обзвонила все до единого цветочные магазины в Висбю и сообщила, что семья усопшего желает на гроб только красные розы, и если им поступит заказ на желтые, розовые или сиреневые, то торговцу лучше проявить сознательность и такой заказ не принимать.

Эльсе, мать Ингмари и первая жена усопшего, уже умерла и в церковь явиться по этой причине не могла. Эллен, вторая жена усопшего и мать его четверых детей, тоже умерла. Эльсе и Эллен тоже были хореографами, танцовщицами, актрисами и режиссерами. Гюн, третья жена усопшего и мать моего брата-пилота, преподавала славянские языки и работала переводчицей югославской и русской драматургии и художественной литературы. Она, например, перевела пьесу Толстого «Власть тьмы». Но Гюн тоже умерла. Четвертая жена покойного и мать Даниэля, Кяби, в церковь явилась. Моя мать тоже.