Неприкасаемые. Легион. Хранители

Закария рассказал Джорджу, что его отец отдал его Атабеку, своему отцу, деду Закарии. Как это было принято иногда у казахов в старину. И дед, его ата, стал для него настоящим отцом, а своего биологического отца, он называл просто аға, не признавая в нем ни авторитета, ни чувствуя в нем каких-то отцовских чувств. И когда он пацаном гулял по аулу, встречные дядьки и деды спрашивали его– Эй, сен ким баласы?, он всегда с уверенностью и даже гордостью отвечал – Мен Атабек баласы! И встречные улыбались, прекрасно зная его деда, который пользовался непререкаемым авторитетом и уважением.

Помнил он то лето, когда приехал на каникулы, отучившись в первом классе школы-интерната, а Атабек сидел на полу, как всегда за своим круглым столом, наблюдая как внук рисует и наигрывал на своей домбре бесконечную мелодию. Закария уже не помнил, что он играл, но с тех пор, рисование у него навсегда ассоциировалось с музыкой. Они дополняли друг друга, в его понимании. Делали этот мир более завершенным и немного более сказочным. Оживляли образы батыров и сказочных красавиц. А Атабек потом рассматривал его рисунки, и звал бабушку, чтобы та оценила несомненный талант их внука. И на следующий день, будил его очень рано, часа в четыре, когда еще было темно, и сажал Закарию на лошадь, впереди себя, и они ехали вместе куда-то. Кажется, в горы, где пару лошадей Атабека пас один его родственник, согнав штук двадцать лошадей, отданных ему разными людьми, в один, довольно солидный табун. Следя за тем, чтобы к зиме лошадки набрали достаточный вес. Или направлялись в соседний аул, чтобы навестить кого-то из родственников. И поначалу сонный, и откровенно недовольный Закария наблюдал, как степь на его глазах оживала – всходило солнце, колыхалась трава, пели птицы, где-то свистел сурок-байбак, а высоко в небе парил беркут. А он сам себе казался батыром, который заступил в дозор и охраняет родную землю, объезжая ее кругом. И солнце наполняло этот мир яркими красками и особым смыслом, может быть, даже обещанием того, что вся эта благодать будет вечной. Главное – не упустить этот момент, и не лениться, заставить себя проснуться и увидеть всю эту красоту.

Тем же летом Атабек отдал почти всю свою пенсию одной женщине, которая неудачно съездила в город, где у нее вытащили кошелек. В котором была очень крупная сумма, которую она наконец, накопила и собиралась купить детям то ли школьную форму, то ли просто одежду на зиму. Деталей Закария уже не помнил. Он помнил только ее крики, такой силы и такого горя, что Атабек сразу побежал к ней во двор, даже забыв про свою лошадь. Вернулся спустя какое-то время, понимая, что эту мать троих детей не успокоить простыми словами, и нахмурившись, быстро нашел деньги, которые предназначались на хозяйство. И только тяжело посмотрел на бабушку Закарии, которая хотела возмутиться, но поняла, что лучше ему сейчас не перечить. А потом, как ни в чем не бывало, Атабек сидел у своего стола и громко общался с соседским дедом, который был глух на одно ухо, и у которого сын чаще других ездил в райцентр и в город. А Закария удивлялся, сколько еще жизненных сил у этих людей, сколько любопытства, неподдельных эмоций и интереса, ко всему, что происходит вокруг них. Они пили сорпу, иногда беря с большого блюда, стоящего между ними, кусочки мяса и теста, и Атабек усаживал рядом внука, и вовлекал его в этот мир. Даже и словом, не обмолвившись в беседе о том, что он сделал ранее, выручив женщину, которая не являлась ему даже дальней родственницей. Но какое это имело значение… А они уже погружались в это информационное и энергетическое поле, где было так много слов и дел, сказанных и сделанных их общими знакомыми, родственниками, которых аксакалы видели на разных мероприятиях. То на свадьбах, то на похоронах. От которых они слышали разные по степени важности новости, которые и требовали такого тщательного, общего обсуждения и анализа. И к аксакалам присоединился позже Алмаз со своим другом, который тоже устроился водителем в их ауле, и даже присмотрел себе невесту. Ибо девушки у них были красивые, скромные, и никогда не позволяющие никому никаких вольностей.