Непрочитанные письма

— Конечно, Серый. Обо всем надо писать — о хорошем и о дурном, о прекрасном и омерзительном. Только, знаешь, есть одно правило: писать можно, лишь когда испытываешь сострадание, — и нельзя позволить ни единому слову вырваться на бумагу, если на нем хотя бы крохотная тень злорадства или равнодушия. Постарайся понять этих людей. Не ищи злой умысел в их просчетах, не торопись осуждать промахи — попробуй понять, откуда, как и почему возникают ошибки. Вероятно, для этого необходимо лучше, ближе знать то, о чем ты собираешься писать... Понимаешь, что я имею в виду?

— Понимаю.

— Дорого бы я дал, Серый, чтобы ты действительно понял это...

Обратно мы добирались на перекладных; уже вблизи от города проехали узкий горбатый мост, внизу мелькнул песчаный холмик с самодельным обелиском, и ель рядом росла — внезапная в этой расквашенной пустоши.

— Кто здесь погиб? — спросил я. — Шофер?

— Катерник, — ответил водитель.

Какие катера могут плавать по этой речушке, да и не речушке вовсе, а так, ручейку, не успел подумать я, как водитель пояснил:

— Мужик с «Катерпиллера». Соскользнул с наледи — и гробанулся вниз. «Катером» его прижало... — Помолчал немного, потом добавил: — А похоронили его друзья. Они и ель посадили...

Показался город — раскидистый, обнаженный, беззащитный, открытый любому глазу. Распластанный железной дорогой, окруженный непоседливыми барханами, он норовил обособиться в замкнутые хутора, словно ждал нашествия то ли гигантских муравьев, то ли песчаных бурь; хутора были пятиэтажные и девятиэтажные, кое-где промеж домов виднелись деревья, но они сами нуждались в защите, даже слабой, жиденькой тени они не давали.

— Только гоняют их постоянно, — вздохнув, продолжал водитель. — Тут, мол, дорога будет и все такое... И, как нарочно, рядом все какие-то дела затевают. Ну, а друзья его, «катерника» этого, в третий раз уже могилу переносят. Вместе с елью...

У меня перехватило дыхание. Господи, подумал я, пока существуют на свете такие люди, как друзья погибшего «катерника», мир не провалится в тартарары, не исчезнет в небытие, что бы мы с ним ни вытворяли...

Улетел я через неделю. Рейс был ночной, Сергей и Марина решили проводить меня, я отговаривал их — поздно, автобусов уже нет, как доберетесь и прочее, — но они были непреклонны. По счастью, самолет улетал вовремя. Мы наскоро попрощались, однако они не ушли: когда нас загнали в какой-то вольер для досмотра, — я видел их, они висели на лестнице и заглядывали вниз, в кипящую толпу. И когда шел к самолету — видел. И когда сидел в салоне — видел: они стояли у низкого забора, всматривались в белый сумрак и обреченно размахивали руками, отбиваясь от закаленных, испытанных в боях, настырных комаров... Дернулась огромная туша ТУ-154, и в блистере поплыли назад, отдаляясь, ломкие фигурки моего сына и его невесты, и странное чувство, тревожное и радостное одновременно, промелькнуло во мне: я улетал, а они оставались, оставались на земле, которую я привык уже считать своею; мне еще возвращаться и возвращаться сюда, но случится ли снова вернуться, когда они будут ждать меня и вновь провожать?..

К середине августа практика закончилась, Сергей и Марина прилетели в Москву, а через месяц произошло то, чему давно суждено было случиться. Еще в начале первого курса, когда у Сергея был спецсеминар по фотоделу, я обратил внимание, что на его чудовищных, дурно наведенных на резкость, неумело отпечатанных снимках постоянно фигурирует — на фоне или памятника Ломоносову, или рядом с витой решеткой, или на широкой лестнице, или просто на улице — одно и то же застенчивое личико с умными, немного грустноватыми глазами. «Кто это?» — спросил я. «Это?..» — сын наморщил лоб, изображая мучительный процесс припоминания, но в его шепоте, последовавшем после длительной паузы: «Это Марина», — уже начинали звучать первые такты мендельсоновского марша. За суматохой, предшествовавшей свадьбе, за последовавшими за нею хлопотами иного, уже непраздничного свойства полярное лето отодвинулось далеко-далёко; о Новом Уренгое они не вспоминали, а когда я начинал расспрашивать их о том, что еще удалось им увидеть и сделать, сумели они написать свой полуполосный очерк «Обитаемый остров» или нет, Сергей отвечал уклончиво, а Марина вообще молчала, по своему обыкновению застенчиво улыбаясь.

Наконец, я не выдержал и спросил напрямик, каковы их дальнейшие планы, — учиться осталось всего ничего, каких-то полтора года, пора всерьез подумать о будущем, о ремесле, о профессии и о том, как и где лучше найти себя; всякий раз, когда я произносил эти или похожие слова, возникало ощущение, будто жуешь сосновую щепку — от смолы вязнут зубы, а нёбо, исколотое занозами, распухло, онемело, обесчувствилось: я пытался заставить их звучать по-иному или подобрать другие слова, но не удавалось мне это, нет, не удавалось; сын, молча выслушав мою тираду, вдруг спросил:

— Когда ты едешь в Испанию?