Непрочитанные письма

Качание занавесей, шелест метели, легкое дребезжание металлической крышки над кипящим чайником — или то далекий звон почтового колокольчика: расставаться трудно, но пора, пора, пора — нет, не Тосна и не Чудово у меня впереди, не Подберезье, не Бронницы и не Валдай, и все же пора отправляться дальше — на Ханты? на Сургут? на Нижневартовск? куда приведет дорога? тут не до выбора, я уже говорил вам об этом когда-то — здесь мчишься не туда, куда тебе надо или где тебя ждут, а куда вертолет в плане ПАНХа, куда оказия есть: быть может, через год или через два появится название Нягани в расписаниях Аэрофлота, но пока вся надежда твоя в удача — это ПАНХ, тот закуток любого северного аэродрома, где разместились службы Применения Авиации в Народном Хозяйстве, где вершатся судьбы людей и грузов, метров я тони, открытий и разочарований; есть ли иной жребий? нарастает метель, небо сравнялось цветом с землею, и не понять, где меж ними граница, где вольная дорога и где кромешное бездорожье, «зимою ли я ехал или летом, для вас, думаю, равно» — однако сейчас зима, и малый шанс, дарованный морозными снегами, на время усмирившими болота, упускать тоже не стоит...

— Сергеич, — спросил я. — Когда машина твоя в Ханты собирается? Помнишь, ты говорил?..

Макарцев с трудом оторвался от своего занятия — а он громоздил к чаю некий спецбутерброд: горбушка, шмат сала, щедрый слой аджики, пласт маринованного огурца да половинка луковицы и красные бусины мороженой клюквы, — задумчиво произнес:

— Через неделю, наверное.

— Ты что — уезжать надумал? — встрепенулась Геля. — В Вартовск?

— Ага. Я тоже недавно в Вартовске была, — вздохнула Геля. — И ты знаешь: ничто во мне не шелохнулось. А ведь кажется — целую жизнь там прожили: Лера родилась, Лена выросла...

Да нет, не кажется тебе, Геля, — там и была целая жизнь. Только тогда мы думали, что она впереди, а это она и была — расставанья, разлуки, раскаянье, ожидание. Чего же теперь мы ждем? Старшая дочь Макарцевых учится уже на втором курсе Куйбышевского политехнического, на факультете гражданского строительства, — господи, что же она строить станет? с какими образцами жилья, улиц, кварталов, городов она вырастала? что хранит память ее сердца? — из проблем, связанных с нею, Гелю всерьез волнуют, пожалуй, лишь некоторые подробности матримониального свойства: это горячо, а остальное потом, после; зато Лера, самолюбивый маленький чертенок, в свои пятнадцать лет сумела озадачить родителей неожиданным для всех выбором профессии — девочка твердо решила стать следователем, занимается самбо, водит знакомства в «близких к брига дм илу кругах» и вообще держит себя на редкость независимо: не заметил я, чтобы Геле, известной крутым нравом и некоторой склонностью к домашней тирании, удавалось бы хоть в чем-то настоять на своем, когда дело касалось Леры. Но, быть может, вычеркнуть эту строчку, а? Может, заменить «домашнюю тиранию» на хлопотливую, уютную домовитость, а «крутой нрав» на мечтательный характер и нерастраченность добрых чувств? В этом тоже не будет неправды, только и правда будет не вся. «А кому нужна она, вся правда, Яклич? — строго сказал мне Макарцев. — Кому?» Мое предыдущее сочинение о Нягани здесь уже прочитали, и это не упростило жизнь моих друзей. Из всего сказанного о Геле наиболее сильное воздействие оказало выражение «статная красавица» — и теперь, на каких бы порогах она ни появлялась, все придирчиво сопоставляют с нею эти слова. Виктору пришлось еще посложнее, и, наверное, не случайно в этот мой приезд мы почти что не видимся, а если видимся, то чаще говорим невпопад, словно бы разучились понимать друг друга; впрочем, и это уже бывало...

— Послушай, — сказал Макарцев, всласть налюбовавшись своим творением, но не решаясь примериться к нему зубами, — по-моему, я так и не спросил: где сейчас твой сын?

— В Урае.

Хотя в тот день он был в Нягани, но не сумел разыскать меня, и я лишь полгода спустя узнал об этом.

— И как он?

— Нормально.

— Нырмална! — передразнила Геля. — Да у вас, что ни случись и с кем ни случись, всегда все нормально. Будто слов других нет? Или чувств?

— Ангелина! — укоризненно покачал головой Макарцев.

— И впрямь нормально, — повторил я. — Мальчик стал мужчиной. Правда, это в червонец ему обошлось.

— То есть? — заинтересовалась Геля.

— Ангелина!..

— Встречать меня пришел, выскочил к самолету, мы обнялись, а какая-то тетя в валенках хвать его за плечо и в крик: «Мужчина! Я кому говорила, что на летное поле нельзя! Платите штраф!» Серый заартачился было, а я ему говорю: «Тебя же мужчиной назвали. По-моему, это стоит десятки».

— А-а... — разочарованно произнесла Геля.

Тоже не вся правда, подумал я. Не так романтично все было, не так спрямленно.