Непрошедшее время

Ж. КАТТО: Да, широта. И они не считаются с классическими канонами. Бахтин заметил, когда Толстой ответил на критику «Войны и мира». Он сказал, если считаться с русской литературой, не найдутся работы, которые соответствуют западному идеалу. Он говорит, что «Война и мир» — это не роман, не эпопея, это то, что я хотел писать. Возьмите «Мертвые души». Это не роман. Это рассказ-путешествие. Возьмите, например, «Записки из мертвого дома». Тоже не роман. У вас есть люди, которые пишут, как у нас. Это Тургенев, например. У него есть структура. Это не в плохом смысле я говорю. Структура, как у нас. Но у Гоголя, у Достоевского, у Толстого — это другие вещи, которые совсем отдельно существуют, оригинальные вещи. Как определить точно мою мысль? Бахтин сказал, что это плюрализм, многоголосие. У нас есть только одноголосие. Есть полифония у Бахтина, да? Он чувствовал, что есть большая разница. У Пушкина это совсем другое. У Пушкина это очень оригинально, но у него есть и французский дух, и русский дух вместе. Не знаю, как он сделал, но Достоевский сказал, что Пушкин дал единство литературы европейской. Считаю, что у вас есть европейские писатели, особенно Пушкин, может быть, Булгаков, хотя он совсем русский человек. Но все-таки у него есть, особенно в «Мастере и Маргарите», по-моему, это русский роман, но вместе с тем и европейский роман.

М. ПЕШКОВА: Я хотела спросить вас о вашем педагоге.

Ж. КАТТО: Там был господин Пиду. Он неизвестный в России. Он был специалист немецкого языка. И он попал в уже давно к немцам. И там были русские ученые. Он говорили с ними, и он начал любить русский язык. И он знал много языков, он знал «Евгения Онегина» наизусть.

М. ПЕШКОВА: Боже мой, это же такой объем.

Ж. КАТТО:

Он был очень странный человек, но очень симпатичный. И когда я начал учиться русскому языку с ним, он сказал, что надо начинать с санскрита. Один из важных педагогов — Пьер Паскаль, который стал моим другом потом. Я скоро издам последние заметки Паскаля. Это то, что он писал, когда был в России. Он начал с 17-го года, и теперь самые последние тетрадки, которые у меня есть, это 28–29 год. Это были самые сложные годы. Там Сталин был и т. д. Он был человек буржуазный. Он был блестящий студент. Он учился русскому языку сам, один. Уже давно, когда был мальчиком. В лицее не было преподавателей. Он читал, покупал книги и т. д. До войны он поехал туда. Его родители дали ему разрешение. Он поехал в 10-ом и 11-ом году в Россию. Потом он изучал латинский и греческий язык, но он продолжал изучать русский язык. Когда война пришла, он был солдатом, боролся, был поражен на фронте. И они узнали, что он говорит по-русски. И его послали в Петербург. И там он был в посольстве. И он знал царя. Это был маленький офицер, не больше лейтенанта-полковника.

М. ПЕШКОВА: Подполковник.

Ж. КАТТО: Да. И потом была первая революция, Февральская. Он был католиком. У него были правые взгляды.

М. ПЕШКОВА: Он был за самодержавие?

Ж. КАТТО: Нет, но во Франции он не любил республику. Он любил русский народ. Он решил сразу остаться с народом. И он остался в России. Он работал с Чичериным.

М. ПЕШКОВА:

Это по линии международного комиссариата.

Ж. КАТТО: Да. Он работал с ним. Он видел очень быстро, что все вещи после Кронштадта не шли, как он думал раньше. Он был настоящий большевик. И постепенно он удалялся. Он работал с советскими людьми. Его во Франции хотели казнить.

М. ПЕШКОВА: Его сочли шпионом?

Ж. КАТТО: Нет, не шпионом. Он работал открыто с большевиками. Но Франция сначала была не за большевиков. И он остался там. Он женился. Он удалялся постепенно, потому что он видел, как революция постепенно сделалась не революцией. Это было начало бюрократии.

М. ПЕШКОВА: Профессор Сорбонны, известный славист Жак Катто. Продолжение программы «Непрошедшее время» на «Эхо Москвы» о русских романах. Что значили они в его судьбе? Об учебе в Москве и о своих учителях.