Нерон

Однажды зимою, после четырех лет супружества, Бомаро погиб во время кораблекрушения подле Геркулесовых столбов, и Сонника оказалась собственницей громадного состояния и почти госпожой всего города. Она освободила рабов в память несчастного мореплавателя, отправила щедрые пожертвования во все сагунтские храмы, воздвигла в Акрополе погребальный мавзолей памяти Бомаро, выписав для этого из Афин шлифовщиков мрамора. Благодаря ее щедрости, ей прощали ее происхождение, и в конце концов она достигла того, что город строгих нравов, примирился с ее жизнью, веселой и свободной, которая являлась возрождением афинских нравов среди иберийской воздержанности.

И так она жила, не впуская в свой дом других женщин кроме рабынь, флейтисток и танцовщиц, окруженная мужчинами, которые ее желали, но не отдаваясь никому из них, и всегда думая об Афинах, этом просвещенном городе, который хранил ее прошлое, и нравы которого она стремилась воскресить.

Философ Эуфобий, дойдя до этого места своего рассказа, стал доказывать чистоту Сонники. Наперекор тому, что говорили гречанки торгового квартала, у Сонники не было любовников; это утверждал он, у которого был самый злой язык в городе. Иногда она чувствовала влечение к некоторым из своих посетителей. Алорко, сын одного кельтиберского царька, который живет в Сагунте и часто посещает ее дом, произвел на нее известное впечатление своей мужественной красотой и дикой неукротимостью сына гор. Но в решительный момент Сонника отступала, словно боясь унизиться слиянием с варварской нацией. Воспоминание об Аттике всецело владело ее воображением. Если бы она была любима каким-нибудь молодым афинянином, прекрасным, как Алквиад, поющим стихи, вылепливающим статуи и проявляющим ловкость и талантливость, достойные Олимпийских Игр, тогда быть может она упала бы в его объятия; но ее целомудрие продолжало сохраняться среди высокомерных кельтиберов, которые на всех празднествах появлялись с мечом на боку, или среди изнеженных сыновей коммерсантов, завитых, употребляющих благовония и ласкающих маленьких рабов, которые сопровождали их в бани.

— Ты, афинянин, должен представиться Соннике, — продолжал философ: — она примет тебя хорошо… Положим ты не юноша несовершеннолетний, — добавил он, насмешливо улыбаясь, — у тебя седеет борода, но твоя фигура обладает надменностью царя из Илиады, а на челе лежит печать чего-то напоминающего величие Сократа; и кто знает, не станешь ли ты наследником богатств Бомаро. Если это случится, не забудь бедного философа; я удовольствуюсь бурдюком лауронского вина за то, что теперь ты обрекаешь меня на жажду.

И Эуфобий засмеялся, похлопывая Актеона по плечу.

— Я приглашен эту ночь на пир Сонники, — сказал грек.

— Ты также?.. Мы там встретимся. Положим, я-то не приглашен, но вхожу туда с таким же правом, как домашняя собака.

Актеон, оставшись снова один, стал бродить в центре рынка. Грек видел, как мало-помалу пустел рынок. Пастухи гнали свои стада к воротам моря; кельтиберские родоначальники, проводив своих жен к группе лошадей, мчались галопом, желая поскорей очутиться в своих горных деревнях, пустые тележки лениво катились по направлению к сагунтским селениям.

Актеон снова заметил под портиками кельтиберского пастуха, который переходил от одной группы к другой, словно неосмысленный простолюдин, интересующийся каждым разговором. Проходя мимо грека, он взглянул на него теми загадочными глазами, которые будили В нем неопределенное воспоминание.

Солнце начинало заходить. Вечерняя заря золотила, листву деревьев, придавая ей вид янтарной прозрачности. По сельским дорогам звенели колокольчики стад, скрип повозок и убаюкивающее пенье поселян.

Он пришел к даче Сонники, большой, как деревушка. Прежде всего миновал жилища рабов, в дверях которых возился рой голых ребятишек с большим животом и выступающим, как бутон, пупом. Затем, конюшни, из которых шел теплый пар и слышалось ржание лошадей, сараи, житницы, дом управителя, темницы для непокорных рабов, голубятня, в виде высокой башни из красного кирпича, вокруг которой трепетало облако белых крыльев; большие соломенные хижины, служащие жилищем для сотен кур, и среди ряда этих построек красовалась дача отдохновения, жилище Сонники, о котором говорили с удивлением даже среди самых отдаленных городов Кельтиберии. Вилла была окружена кипарисами и лаврами, огорожена стенами, покрытыми вьющимися виноградными лозами, и среди целой массы листвы единственно выделялись лишь стены здания розового цвета с колоннадами и фризами из голубого мрамора и терраса, украшенная статуями, эмалевые глаза которых сверкали на солнце, как драгоценные камни.

Актеон был молчаливый и сосредоточенный.

Когда он постучал у ворот сада и на звон колокола раздался лай собак и странный крик невидимых птиц, грек неожиданно ударил себя по лбу, как бы сделав, наконец, открытие.

— «Я уж знаю, кто это», — подумал он, точно пробуждаясь от сна.

Невольно воскресилась в памяти загадочная фигура кельтиберского пастуха, и внезапно его мысль осенил свет.