Несовременные записки. Том 4

Первоначально в сознании не существует ни образа Я, ни формы мысли, ни какого-либо другого субъекта, а ЕСТЬ только чистое бытие, или чистое «Есть», в виде пневмы заполняющее пустое пространство tabula rasa. При познании к чистому «Есть» надбавляются тезисы — неважно: субъекты или предикаты, — важно то, что при помощи «Есть» они выстраиваются по формуле — «субъект есть предикат». В этой формуле «Есть» — собственно, уже не «Есть», а логическая связка. «Есть» сыграло свою роль и ушло на задний план суждения, а на передний — вышел некий содержательный смысл тезиса. «Есть» обрело смерть в суждении, а субъект и предикат сделались бессмертным тезисом.

Чистое «Есть» не содержит в себе ни субъекты, ни предикаты, — те должны извывернуться из действительности. Точно так же субъекты и предикаты не заключают в себе возможности «Есть». Для нового цикла «Есть» должно извывернуться из бытия. Каким же образом?

Исключительно путем АПРИОРНОГО СИНТЕТИЧЕСКОГО НЕВОЗМОЖНОГО суждения. (Глава 1).

Как это происходит?

Тезис в форме «субъект есть предикат» весь целиком цементируется и застолбливается в сознании как субъект. Застолбившись как цельный факт, он выступает активным атомом, или феноменом жизни, которая ЕСТЬ. Жизнь, насыщенная содержанием, в этом своем «есть» — растворителе начинает коагулировать, и то, что выпадает в осадок, оказывается новым предикатом, который синтетически надбавляется к тезису-атому. Образуется суждение, в котором «Есть» опять отмирает в связку, а нечто, не будучи в возможности, извывертывается новым тезисом. И так далее.

14

Все теории создаются как абсолютно истинные и все опровергаются. «Поистине немалая прелесть теории — в ее опровержимости; этим она притягивает более тонкие умы»¹⁵.

А почему бы, в таком случае, специально ни создавать теории с заранее заданной целью для упражнений в опровержении. Наиболее подходят для таких целей теории будущего, а среди них, пожалуй, самые изысканные — теории будущих запредельностей. Такова, например, теория смерти.

Теория смерти гарантирует всякому любознательному уму материал, на котором можно отточить скепсис и критику; если, конечно, хватит терпения и интереса. Удовольствие, между тем, может быть изощренным и долгим, вплоть до конца жизни, и лишь тогда представится возможность вкусить еще и единственную в теории крупицу живой истины — но зато какую! — саму смерть.

15

Буддизм проповедует: жизнь — страдание, и ищет пути спасения.

Считать жизнь страданием онтологически непротиворечиво, но аксиологически — здесь перебор. Кроме страдания, в жизни много приятного и даже, хотя и редко, посещает блаженство и счастье.

Бывает лес дикий, неухоженный, бывает заботливо ухоженный мастером; ухоженный лес — это сад. Так и жизнь человека — в целом неухожена: темные заросли неприятностей и страданий чередуются светлыми полянами удовольствия. Но имеются и ухоженные участки. «Ухоженный» человек — это личность. Личность же — мастер «ухаживания». Прогресс жизни заключается в движении от неухоженности к личности.

И все же, в онтологическом плане картина прогресса жизни должна быть выражена даже резче, чем в буддизме. Жизнь — это конечная временная фантасмагория страданий и наслаждений, бессмысленная перед бесконечностью последующей вечно длящейся смерти. (Глава 8).

16

Благородно жить для счастья всех людей, но невозможно в действительности доставлять счастье каждому человеку.

Хотя бы потому, что невозможно строить счастье на лжи, а тезис «во имя счастья всех людей», как это ни ранит тщеславие, лжив.

Хотя бы потому, что, как ни бейся, каждого человека в конце концов ожидает величайшее несчастье — смерть.

Тезис всеобщего счастья может носить только временной социально-пространственный характер. Да и тут, спускаясь с трибуны или поднимаясь из-за письменного стола, мы обнаруживаем огромное количество людей, к жизни которых равнодушны. Безошибочным критерием равнодушия является то, что нас не трогает смерть этих людей.

Печалит смерть близких, друзей, братьев по духу, печалит смерть невинно и безвременно загубленных, наконец, трагична смерть вообще как феномен, но смерть большинства отдельных людей, не говоря уже о врагах, иноверцах и «бесполезных» людях (существует и такая оценка в массовом сознании), остается вне нашего сочувствия и воспринимается как должное.

О, парадокс парадоксов!

Закон — это благодать природы. Почему же по отношению к родному и близкому закон смерти презирается, а по отношению к чуждому — одобряется? Не должно ли быть наоборот: родному и близкому — вся благодать, — «Бывает высота души, когда и трагедия перестает воздействовать трагически; и, собрав воедино все беды мира, кто решится утверждать, что вид их НЕПРЕМЕННО поведен к состраданию, то есть к удвоению зла?..»¹⁶ — а чуждому и злосущему — осуждение жить, вопреки закону, дабы вечно страдать и мучиться.

17

Жизнь — это сон наяву, смерть — это радостное бодрствование по ту сторону бытия.

Данный тезис о смерти — гипотеза, которую никто никогда не сможет доказать. Принципиально не сможет. Даже гипотетическое доказательство не возможно.