Нестрашный мир

Но я знаю людей, которые работают в детском доме много лет и стараются делать всё, что в их силах. Разговаривают, играют и гуляют с детьми, хотя это не входит в их обязанности, и верят не успокоительному «всё равно они ничего не понимают», а собственному здравому смыслу.

2.

– Смотри, смотри, опять себя лупит. Вот сейчас руки завяжу!

Нянечка Н.Н. туго заматывает Лёшу в кокон пелёнки. А я разматываю. Выглядит ужасно. А звучит ещё хуже: «связанный ребёнок».

Но Лёшу пелёночный кокон успокаивает. Он почти сразу засыпает.

Наблюдаю и пытаюсь понять, в чём тут дело.

У Лёши серьёзные нарушения движения, снижен мышечный тонус. Он плохо чувствует своё тело. И не видит (он слепой), поэтому его представления о схеме своего тела очень неточные и расплывчатые. Чтобы узнать, где у него руки, ноги, живот, голова, Лёша хлопает по ним руками, стучит кулаками. Скрипит зубами, чтобы понять, что происходит во рту. С шумом выдыхает и кричит, чтобы почувствовать, как работают лёгкие, диафрагма, горло, язык. Это неосознанная, но жизненно важная потребность: почувствовать себя.

В плотном пелёночном коконе Лёша лучше ощущает границы своего тела: здесь кончаюсь я и начинается что-то другое.

Это другое слишком большое, слишком открытое и слишком непредсказуемое. Кокон даёт чувство защищённости. Как крепкое объятие.

Я узнала про другие способы почувствовать себя, например, с помощью маленького гамака, который можно повесить прямо на кроватку.

У нас с Лёшей есть кусочек времени – обычно после чистки зубов – когда мы сидим на полу, я – прислонившись к спинке кровати, Лёша – на моих ногах лицом ко мне. Он любит, когда я обнимаю его то изо всех сил, то легко и нежно. Он откидывается назад, держась за мои руки, а я смотрю, чтобы он не ударился затылком о кровать. Лёша трогает то мои, то свои уши, волосы, руки – сравнивает. Любим мы и танцевать – вместе покачиваемся в такт музыке.

А когда Лёша сильно нервничает, я закатываю его в одеяло. Получается большой плотный рулет, и Лёша перестаёт нервничать: чувствует себя в безопасности.

Связанный ребёнок.

Я прихожу в ужас, потому что это не вписывается в мои представления.

А Н.Н. знает, что Лёше так нужно.

3.

Первое, что я услышала от Н.Н.:

– Выйдите отсюда! Не видите, что вы мне мешаете? Когда закончу мыть пол, тогда и войдёте!

Второе:

– Я его так кормить не буду! Сами посадили, сами и кор мите!

Третье:

– Какая сволочь штаны на полку комом запихивает? Поэтому первый вопрос, который я себе задала, был такой:

как я буду работать с этой ужасной женщиной?

Недели через две Н.Н. перестала выгонять меня из группы. Правда, иногда швыряла в меня плохо сложенными штанами или футболкой. А что касается кормления ребёнка в сидячем положении, то и тут прогресс был налицо: Н.Н. начала орать на Колю: «Опусти голову! Открой рот! Тебя сажают, чтобы ты ел, а не заглатывал!»

Следующий мой вопрос звучал так: что дети в ней нашли? (А они явно что-то нашли, радуются, когда видят Н.Н.) Она же постоянно на них орёт! Причём так, что даже я вздрагиваю.

Впрочем, Н.Н. на всех орёт. Орёт на меня, на других нянечек, на старшую медсестру и даже на заведующую отделением. Уверена, она и на директора бы орала, если бы когда-нибудь с ним пересеклась.

И на своих собственных детей и внуков Н.Н. тоже орёт. Она сама рассказывает:

– Опять с дочкой поругалась. Обиделась она на меня. Говорит, я её оскорбляю.

– А вы оскорбляете?

– (вдруг задумавшись) Оскорбляю… (и вмиг очнувшись) Ну и правильно делаю! У неё дома такой бардак, что просто война и немцы!

Мне всегда становится неприятно, когда посреди трогательного рассказа о любимом внуке нянечка оборачивается и бросает своему подопечному: «А ты чего тут торчишь? Ну-ка давай отсюда!»

Н.Н. напрочь лишена всякой двойственности. Она не со всеми разная, а в разное время с каждым:

– Лёша, сволочь! Я для чего тебе чистую рубашку надела? Для того, чтобы ты рукава жевал?

А сегодня Лёше нехорошо, он кашляет, и Н.Н. подолгу сидит возле него, хлопает по спине, чтобы откашлялся. Зовёт врача, чтобы посмотрел Лёшу. Я вижу, она волнуется.

Что касается крика, то причин для него у нянечек сколько угодно.

Можно орать от отвращения к работе, где за копейки выбиваешься из сил. От раздражения на всех детей в группе или на одного особо одарённого. Или, наконец, от чистой и вдохновенной ненависти ко всем и вся.

А Н.Н.?

Я терялась в догадках, пока не услышала разговор.

Старшая медсестра: Ты чего орёшь? Тише!

Н.Н.: А я не ору! Я всегда так разговариваю! Голос у меня такой! И не надо мне указывать!

Когда Н.Н. мной довольна, чего почти не бывает, она обращается ко мне на «ты», а когда сердится – на «вы». Надо ли говорить, что она всё время на меня орёт? Но я не обижаюсь.

Н.Н. очень любознательная. Её любимый вопрос – «это ещё что за херовина»?

А её речь!

Заканчивая кормить ребёнка:

– Всё! Окончен бал, потухли свечи! Удивляясь:

– «Е-моё», – сказал Лёня Голубков. Утешая плачущего:

– Тихо, бабка! Немцы близко! В дверях:

– Всё, иду чай пить. А то во рту – помойка.