Нет билетов на Хатангу

Вчера из маршрута Коля принес двух убитых им якобы уток-тундровок (на самом деле — кайр) и одну куропатку, которую он отнял у канюка (уже убитую этим хищником и наполовину разорванную). Канюк летел за Колей километра три и истошно вопил, требуя свою добычу назад. Сегодня из этого сомнительного материала я попробую сварить суп. Да, скудновато нынче наше поле, может, попозже, как унесет льды, будет посытнее?

Ох, и намучился я, ощипывая этих кайр! Перо сидит в них так крепко, что впору дергать его пассатижами. Ко мне в гости зашел Кеша, принес в подарок нерпичьей печенки, жиру и немного мяса (нерпичье мясо — довольно специфического, неприятного вкуса, приготовлю чуть-чуть, на гурманский извращенный вкус), помог щипать злополучную дичь. А потом мы вдвоем с ним отправились искать Кешин якорь, брошенный в оны времена его неудачным компаньоном, якутом. По дороге мы все время подбирали куски угля, вымытые талыми водами (сейчас Кеша почти не расстается с «угольным» мешком), а Кеша рассказывал:

— Этот якорь мне якут в лед вморозил... Один год я решил себе якута в компаньоны взять. С того, первого года, когда мы с Женькой Белоноговым летовали и избу себе срубили, я все один да один зимовал. А тут, дай-ка, думаю, себе товарища возьму, все ночью-то веселей будет. Вот и взял этого якута. Ох, и принял же я с ним греха на душу! Летом, только мы приехали, я его здесь, на косе, в избе оставил, а сам по берегу поехал капканы проверить, привады завезти, дров да угля на зиму запасти в избушках. У меня ведь на участке еще три избушки есть, но поменьше, похуже этой. Недели две, однако, меня не было. Приезжаю, смотрю, он пьяный валяется, посуда вся бардой загажена, наблевано во всех углах. И весь, почитай, сахар и все дрожжи на нуле — все на брагу перевел. Ни полена, ни куска угля не запас, ни одной нерпы, ни одного хвоста рыбы — ничего! Это за две с лишком недели! Вот так компаньон! Да еще зачем-то спьяну хороший якорь под самый мыс Цветкова увез и там в лед вморозил! Ну, я ему сразу говорю: «Шабаш, парень, продукты пополам делим». Я свою долю взял да в дальнюю избу к устью Чернохребетной речки увез. А потом ему и говорю: «Жить я там один буду, а ты тут без дров и угля один хоть околей, мне на твою копченую морду плевать! А еще лучше вот что: перед самой поляркой вертолет непременно будет — рыбкооп нас завсегда проверяет, как да что перед зимней ночью, — садись на него и катись отсюда к едрене Матрёне! А не уедешь — смотри, я шутить с тобой не стану, карабин у меня завсегда в исправности, и я из него не по бочкам с пьяных глаз стреляю. Ну, он от меня в ноябре и улетел в Хатангу. Стал было там на меня жаловаться рыбкооповскому начальству. А начальство-то, оно хоть на словах вроде бы за них, за якутов, а на самом деле русского промысловика перед якутом в обиду ни за что не даст. Потому как и пушнину и рыбу в основном русские дают. У нас ведь даже план разный: на одинаковом участке у якута раза в полтора поменьше. Есть даже какой-то Герой Труда среди якутов. Так вот я, средней руки, между прочим, промысловик, есть и лучше меня, раза в два поболее этого Героя добываю. У меня, вон видал, на стенке в избе диплом ВДНХ за пушнину висит.

— Ну, мне кажется, тут ты, Кеша, заливаешь, — усомнился я. — Они же потомственные рыбаки и охотники. Деды-прадеды их тоже охотниками и рыбаками были. На много колен вглубь веков. У них охотницкая сноровка должна быть в крови. Я где-то даже читал, что в последнюю войну лучше их снайперов не было.

— Да кого там, — всплеснул руками Кеша, — вояки из них!.. Нет, ты их просто не знаешь, а уж я-то насмотрелся. У них в крови только одно: спирту нажраться да нагадить в переднем углу. Вот тут они точно на первом месте будут. А зверя добыть или рыбы — тут русский промысловик десяти якутов стоит. Кому нужна эта нация, не понимаю. И зачем только ее начальство терпит?

— Просто, наверное, есть у них свои обычаи, свой уклад жизни, который мы не понимаем, — не сдавался я.