Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Но вот потихоньку, полегоньку ветры времени, переменчивые, но пока ещё небурливые, начали обдувать листья с дерева прикамской культуры, и прежде всего с литературного дерева, не совсем ещё глубоко вросшего корнями в почву, которую рыхлили для неё такие самоотверженные люди, как Клавдия Васильевна Рождественская, Борис Никандрович Назаровский, Саввотей Гинц, Александр Моисеевич Граевский, Людмила Васильевна Римская. Не стало их, и вслед за ними как-то незаметно, часто и тихо начали уходить прежде срока на тот свет взращенные стариками писатели. Литераторы начали падать, пожалуй, с Ивана Байгулова ещё молодого, только-только развернувшегося, и пошло, поехало. Я не уставал, живучи в Вологде, горько вздыхать и откликаться на слишком уж частые, слишком уж неожиданные потери: Евгения Трутнева, Борис Ширшов, Борис Михайлов, Александр Спешилов, всё это старшие писатели, а вслед за ними Лев Давыдычев, Николай Крашенинников, Алексей Домнин, Виктор Болотов и самая для меня горькая потеря — Михаил Голубков и Владимир Радкевич. Какое унылое, какое полное горькой страсти письмо в предчувствии смерти написал мне Владимир (для меня Володя) Радкевич (я включил это письмо в том писем моего собрания сочинений), открывшись мне той стороной глубокой души, которую в нём многие пермяки и собутыльники даже не подозревали, считая его забулдыгой, повесой и неисправимым гулякой.

Ах, как он был красив! Какой владел прекрасной поэтической жизнью и внутренней культурой! Небрежность в одежде, некая расхристанность в жизни как бы дополняли его образ, они шли ему, «личили», как говорят в приблатнённом мире. Но всяк, кто пытался подражать ему, был просто грязен, был просто нелеп бездарно. Обаяние это тоже Божий дар, и он даётся индивидуально человеку, но и для руки, тоже индивидуальной, тоже только этому и никакому иному человеку не предназначенной. Пусть спокойно спится Володе в жёсткой уральской земле, которую он любил и пел, справедливо зовясь - певцом Прикамья».

В последний приезд в Пермь я ходил на могилы моих друзей и соратников, с которыми входил в литературу, которых опекал и которые меня опекали. Среди них увидел и могилу Ивана Яковлевича Киреенко, всё пытавшегося меня перевоспитать и направить на правильную дорогу. И кабы только меня, то и горя б было мало: я спереду костист, сзади говнист — не вдруг скушаешь, и породы морозостойкой, сибирской, не вдруг повернёшь на свою дорогу, но сколько ж он «помог» тем, кто разместился подле него в могилах, скольким сократил жизнь, как заморочил головы молодым талантам, затормозил творческую мысль, скольких просто напугал иль остервенил, сделав навсегда непримиримыми с ним и с партидеологией, которую насаждал, впихивал, внедрял в сознание людей. Он был не самым тёмным, не самым тупым среди идеологических руководителей его ранга. Бывший рабочий, бывший лётчик-истребитель на войне, он пытался, что-то понять и однажды горько посетовал в нашей беседе, которыми он меня довольно часто удостаивал: «Вот я, бывший рабочий и воин, ты — бывший рабочий и воин, так что же нас разделяет?» — «Непреодолимая пропасть». — ответил я ему, и он шибко огорчился.

Теперь уж совсем непреодолимая пропасть разделила нас, но зёрна, им и ему подобными партсеятелями брошенные, проросли, иссосав душу, соки и русской культуры во многих местах, и в том числе в Прикамье.

Ох не зря, ох не все «по своей вине» поселились вокруг Ивана Яковлевича, судя по тому, что «правильно» воспитанные сверхидейные товарищи в Перми и до се пытаются вразумить неразумных, направлять культуру в привычное для их глаза и нюха русло, заставить писателей писать так, как они хотят, и соответствовать их уровню миропонимания и слова, и сказать им, как пушкинскому герою «суди, мой брат, не выше сапога», в Перми ныне некому. Вот они и гуляют, под боком писатель вывелся, а больше всё-таки его вывели, так они и на стороне найдут, достанут, чтоб только «указать и наказать». Письмо против моего романа «Прокляты и убиты» в газету «Ветеран» сверхидейный Пермский совет ветеранов даже печатью заверил, и вообще активный этот совет, как я понял, не прочь не только местным властям, но и любому и каждому «писаке-бумагомарателю» мозги вправить, воспитуя его на собственном героическом и благопристойном примере.

Ко мне дошли газеты с материалами о том, как заочно в Перми меня избирали почётным гражданином Пермской области (будто мне это нужно и я просился в гражданины те). И я ещё раз похвалил себя за то, что уехал из этого в идейной затхлости задыхающегося города и края, иначе давно бы уж лежал со своими друзьями на пермском кладбище и вёл уже вечные тихие беседы (а в земных спорах мы с Иваном Яковлевичем иной раз доходили до матюков) и не занял бы я своего места в нашей нынешней русской многомучительной литературе.

Но находясь в стороне, в Вологде, на родине ль в Сибири, я никогда не переставал «болеть за Пермь» не только в хоккее и футболе, но и в культуре, и допрежь всего в литературе, всегда рад помочь им всем, чем могу.