Нет мне ответа...

Последнее время мне редко удаётся бывать в тайге – больны лёгкие, правое под пневмонией, левое ранено, и меня ведёт в слезу. И случалось, плакивал я, сидя у костра, от какой-то необъяснимой сладко-горькой печали. Так вот в 39-м году, будучи на первой в жизни новогодней ёлке (бедной, детдомовской, которая, конечно же, мне показалась сказочно роскошной), в разгар веселья и праздника я горько расплакался. Меня почему-то дружно все начали утешать, и многие сироты тоже расплакались, и не от того, что родителей их расстреляли в Медвежьем логу или сделали сиротами другими, более «спокойными» средствами. Плакали они совсем по другим причинам, которые я и поныне не возьмусь объяснить до конца, ибо они до конца и необъяснимы.

…За полдня поймал я на гибельную бамбуковую удочку и на примитивные мушки-обманки ведро харюза и ленка, поймал бы и ещё, да речка вздулась от дождей и эвенкийский бог сказал: «Хватит! Вас много, таких азартных и жадных!..»

Скажете: «Всё жамини да жамини, а о моей статье ни полслова!»

Понравилась мне статья, понравилась! Вы пока более других рецензентов приблизились к пониманию того, что я хотел сказать, сам порой не понимая того, как это сделать и о чём толковать со здешним нынешним народом, потому как и народ этот уже шибко отдалился от моего разумения, а может, я от него. Хожу иной раз по родному селу, ищу чего-то, но ни села, ни себя в нём найти не могу. Увижу на скамеечке тётку Дуню и брошусь к ней, как к огоньку бакенскому на чужой, на каменной реке. Ей 84 года, жива, подвижна, растит для сыновей двух поросят, обихаживает избу, огород, а когда так ещё с котомкой – лучишку, ягодёнок иль чесночишку – на рынок подастся. Чего уж там наторгует – секрет большой, но с народом пообщается, с бабёнками навидается и довольнёхонька! А на воскресенье, глядишь, сыновья да внуки приедут, работающие на каких-то непонятных «производствах», да и им самим едва ли понятных. С горы Колька спустится (там у нас Молодёжный посёлок) – путный мужик, у путной матери вырос. Папа-то был в галифе, командовал да хворал, а чаще – чужих бабёнок щупал, вот и помре рано от грехов мушшынских и блуду опшэственного, а тётка Дуня жива и почти здорова, и Колька – ей помощник хороший, душе поддержка и радость. Всё умеет, и по двору, и по специальности, здоров, красив, приветлив. Я и полюбуюсь ими издаля, да и укреплюсь душевно. А то хоть пропадай, когда тебя «мужественно» поддерживают русские мыслители по углам Кремля, за колоннами либо в сортире. Жалко мне было этих ничтожных грузинов, за 20 лет, прошедших со дней ловли пескарей, превратившихся в ещё большие ничтожества, но ещё больше было жалко нас, русских, и себя вместе с ними, так измельчавших, так издешевившихся, в такую беспробудную ложь (самоложь) погрузившихся. «Ох-хо-хо-нюшки!» – так взвизгнула бы тётка Дуня-Федораниха.

Завтра еду в деревню. Всё там в огороде заросло да и высохло, поди-ко, – июль у нас простоял жаркий. Люблю свою деревню и такой, какая она есть, – придурочно-дачная, раскрашенная, как гулящая девка или буфетчица, дурная и стяжательная, как официантка из ресторана «Вырва» (так «Нарву» называли возле «Литературки»), но другой деревни у меня нет, да и не надо мне другой. Какую Бог дал и какой она меня родила, такими будем доживать и помирать вместе.

А «Печальный детектив» я хотел сделать непохожим на другие мои вещи. Это я помню отчётливо, потому как и все другие вещи мне не хотелось делать похожими друг на дружку. Я по природе своей выдумщик, «хлопуша», как мне говаривала бабушка, и мне хочется без конца выдумывать, сочинять, и это увлекает меня прежде всего, а дальше уж объяснимые вещи начинаются: привязка к земле, читатель-писатель, искушённый формалист и опытный самоцензор, хитрован-редактор, приспособленец – гражданин, нюхом охотничьей лайки-бельчатницы берущий «поверху», то есть умеющий улавливать дух времени и веянье ветров, ну, а потом – труд, труд, труд, когда голова и задница соединены прямой кишкой.

Всё это не унижает моего труда и не убивает во мне моего удивления и восхищенья им. Где-то у Вали Распутина – по-моему, в рассказе «Что передать вороне?» (по-моему) или в «Наташе» сказано, что ему кажется, что в нём есть другой человек. А мне думается – не кажется! И эти два человека противоборствуют всё время: один – сирый, придавленный страхом и временем, склонный к постоянному самоуничижению; другой – свободный в мыслях и на бумаге, упрямый, понимающий и чувствующий больше и тоньше, чем позволяет ему выразить тот, первый. И сколько же внутренних сил и напряжения ушло и уходит на противоборство этих двух человеков?!