Нет мне ответа...

Целая посылка из книг тебе собралась. «Посох» издали быстро и прилично, но уж зато ошибок! На две страницы глянул, и больше не захотелось. Вёрстку-то я не читал, да и читал бы, что толку? «Новая генерация» – любимейший термин критика В. Дементьева, да и других тоже, то есть современные мои собратья и сестры – фэзэошники и фэзэошницы правят «великий и могучий» на свой лад и вместо «тятя» смело ставят «тётя», вместо «имать – иметь». А уж редкостное моё слово «подчембарился», идущее от чембар – штанов от глубоких снегов, без прорехи, надеваемых почти до груди и подпоясанных, чтоб не спадывали, отсюда и «подчембарился» – подпоясался, они, мои «сестры и братья», понимают как что-то косметическое, вроде подмалевался.

Мне удалось посидеть в Овсянке, и погода сопутствовала. Читал наконец-то без спешки вёрстку второго тома «Последнего поклона» и порадовался тому, что книгу не испортил и что новые главы, как им и полагается, даже чуть получше некоторых прежних, но не всех, так горько, с таким «юмором», как «Без приюта», мне уже не написать, а совсем свободная, на одном дыхании и за один день (!) когда-то написанная глава «Конь с розовой гривой» просто мне уже и не по силам. Давит так называемый опыт, и на сердце нет того светлого света и восторга от жизни, просто от жизни, от радости творчества, удачно выдуманного и запечатлённого твоей памятью прошлого, то есть счастья, которое испытывает художник при виде красок, да ещё и в солнечном свете.

Об этом как-то мало пишет ваш брат, а наш брат стесняется это объяснить, да и объяснимо ли это? Мрачная, рассудочная и какая-то учебниковая критика наша в массе своей и выбивающаяся из её ряда статья-другая, наверное, проходит без понимания и одобрения. Ты написал блистательную статью в «Литературке» о литературе, «приходящей из столов», термин или боль, исторгнутая словами «дремлющий разум», – это главное откровение и объяснение того, что с нами произошло и происходит. Читал я статью в Овсянке, неторопливо, с чувством, с толком, а прочитавши, сразу же подумал: «Не поймут-с!»

Понимаешь ты, когда читатель в массе своей приучен к определению: «чёрное – белое», «хорошее – плохое», он не вдруг прочтёт умное слово, оно ему не по уму, разум-то «дремлющий»! Но как он, этот самый разум или рефлекс его, скорее, разрешается непониманием своим! На читинском или кемеровском семинаре после выступлений писателей читатели иные интересовались, мол, этого знаем, этого знаем, а этот кто? – «Критик», – говорили о Николае Николаевиче Яновском. «И вы его не бьёте?! Его ж убить мало!..» Критика приспосабливалась к вождям и их учениям и высоким идеям, она вредна и виновата в том, что, развращая себя, развращала и нашего дорогого читателя, низвела его до сторожевого пса, которому что дадут пожрать, то он и жрёт, – так ему лучше, не надо бегать искать разносолов, ничего не требовать, знай себе лай в небо, и чем громче, тем слышнее хозяевам.

Однако ж это не призыв к тому, чтоб писать упрощённо. Нет и нет. Прочитал я, Марья Семёновна, ещё сотня-другая человек, задумались, что-то ускорили в оформлении своей мысли и в отношении к литературе, нуждающейся в немимоходном толковании и не в поверхностном к ней отношении. Вот пришла наконец-то настоящая литература. Но и «ненастоящая» тоже ведь как-то жила и порой дышала запечатанной грудью, через кляп высказывала, иногда и выстанывала слово путнее.

Завтра я улетаю в Киев на встречу ветеранов нашей дивизии, думаю, на последнюю – остарели, вымирают вояки. Уезжаю в хорошем состоянии, приделав почти все мелочи, с почтой прикончив и в здоровье приличном. Погода подладилась, ребятишки у нас долго побыли, вместе с внуком летал в Эвенкию на рыбалку, в деревне особо не скучали, в избе было сухо. Этот запас сил и отдыха мне очень нужен, ведь предстоит ездить по местам боёв, а это не очень лёгкая для сердца и головы работа.

Затем я, кажется, лечу в Грецию, на остров Патмос, где 900 лет стоит монастырь, и там будет конференция по учению Иоанна Богослова, который ещё в первом веке говорил и писал об экологии. «Вот бы Валентин Яковлевич обсказал бы тебе всё об этом Богослове», – сказала мне Марья Семёновна после того, как я пожаловался, что ничего я о нём да и об его учении не знаю, как не знаю и много другого. Да где вот он, Валентин-то Яковлевич? Хандрят во Пскове!