Нет мне ответа...

Словом, скорей бы весна, хоть люди не дрогли бы, дети не простывали и не мучились.

Ну вот вроде бы и всё. Что надо тебе знать, напиши иль позвони за казённый счёт. Марья Семёновна будет печатать письмо, может, чего добавит от себя. А я кланяюсь всем вашим и целую тебя. Виктор Петрович

31 января 1996 г.

Красноярск

(М.Н. Кураеву)

Дорогой Миша!

Прости меня Бога ради. Получив твоё письмо с просьбой написать что-нибудь для твоей книжки, я отложил его в кучу скопившейся почты, и оно забылось – ездил в здешний санаторий ещё раз, подлечивался, потом, теша свою усталость, отвращение к бумаге и прочее, много спал. Это в прежние времена вроде и называлось не по-русски – сплин, что ли. Потом попробовал раскачать себя, чтоб жить, ничего не сочиняя, – ещё тошнее. Начал писать «затеси». И они пошли, материалу-то и впечатлений от жизни поднакопилось.

И вот, получив вторичное напоминание, я решил, не откладывая больше, написать о тебе, как и чего умею.

Зима у нас люта. Засибирило так засибирило! Из дому мороз не выпускает, и хочешь не хочешь, а за стол садись, марай бумагу. Целую амбарную книгу (не потеряются!) написал «затесей», отдал на машинку. Текущих дел и почты скопилось много, поэтому пишу тебе кратко. Пожелаю лишь в Америке-то не судить строго ихнего президента, как учили нас коммунисты, за якобы предосудительную связь с бабой. Президент ихний, в отличие от нашего, ещё могёт, на зависть его сенату и парламенту, и ты им там втолкуй очень простую и ёмкую пословицу: «Сучка не восхочет, кобель не вскочит». Они сразу опомнятся и найдут смысл жизни в её великой и непроходящей простоте и глыбине одновременно.

В апреле, в конце его, собираюсь быть гостем Государственной (недавно ещё ласково именуемой Ленинкой) библиотеки и коли не развалюсь, то и в Петербург бы заехал, в Вашей публичной библиотеке (слух дошёл) тоже издают мою библиографию. Библиография-то Бог с нею, а вот с народом, с тобой и другими артельщиками и бурлаками повидаться хочется, да Питер ещё посмотреть душе и голове не повредит. Дожить бы вот и здоровым остаться.

Обнимаю тебя. Последней повести твоей в «Знамени» ещё не читал. Чего ты там наплёл, ёрник нестареющий? Поглядим. Лидии мой низкий поклон и пожелание обоим гладкой дороги за океаном. Преданно ваш В. Астафьев

10 февраля 1996 г.

(В.Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

И я уж начал подумывать, что чего-то умолкнул критик; поди-ко, литература остановилась, один я зачем-то и чего-то ещё пишу, да ещё в «Литературке» новая волна мыслителей разбирает и обмысливает творцами современности варимую словесность – при этом ребята, литературой вскормленные, от неё же и хлеб насущный имеющие, совсем попрали земные ощущения и ориентиры дорожные, что прежде называли верстовыми столбами.

Дмитрий Быков, красивый, сытый парень, бойчее двух Ивановых, вместе взятых, мыслящий взахлёб, восторгается литературой, исходящей от литературы, причём не от лучшей. Да и Курицын, и оппоненты евонные как бы и не замечают, что литература от литературы приняла массовый характер и давно уже несёт в своём интеллектуальном потоке красивые фонарики с негасимой свечкой, обёртки от конфеток, меж которых для разнообразия вертится в мелкой стремнине несколько материализованных щепок, оставшихся от строившегося социализма, и куча засохшего натурального говна. Белокровие охватывает литературу, занимающуюся строительством «новых» направлений на прежнем месте и из уже давно отработанных материалов, причём не тех материалов, что находятся за усьвенским мостом в отвалах, в которых ради выплавленного чёрного чугуна лежит остывшая масса драгоценнейших материалов, иль отвалов сибирских золотых приисков, когда оказывается в отработанном песке золота больше, чем добыто в шахте иль шурфе. Нет, в продукции, которую сработали Пушкин, Лев Толстой, Достоевский и Лесков, только ценные металлы, и когда ими аккуратно, понемножку пользовались, они украшали любое литературное изделие, порой делали его бесценным. Но когда едят литературу прошлую, как иманы афишу, начинается самопоедание, разжижение крови, обесточивание мысли, обессиливание слова и смерть, которую жизнерадостные критики в силу своей беспечной, святой молодости, конечно же, не чуют и не понимают, да и не надо им этого понимать, как нам, молоденьким солдатикам-зубоскалам на фронте не дано было понять, что его, солдатика, тоже могут умертвить. Однако ж потрезвее, пореалистичней полагалось бы быть, а то городят, городят словесную городьбу и частокол без единого гвоздика, лезь кому не лень следом в огород, таскай на грядах всё, что растёт, не отличая картошку от огурца иль тыквы, вари критическую похлёбку. Курицыну вон в Ярославле уж горшком глиняным по башке съездили, а он хоть бы что, ещё резвее унижает…