Нет мне ответа...

А я вот тоже, старый мудрец, взялся оживить два старых рассказа. Легко мне показалось всё это. Работа по готовому легка, а я возьму разгон и, глядишь, с маху напишу детскую повесть. Два рассказа объединились в процессе работы в повесть листа на четыре, и волоку я её за волосья, волоку, черкаю уже третью редакцию и никак не добью, не дочеркаю. Хорошо хоть Марья Семёновна, развивая ломаную руку, печатает мои каракули, хотя и ропщет маленько. Пробовал я писать «затеси» и набросал штук шесть, да теперь вот едва хватает сил на завершение повестушки.

Очень болит голова, никогда ещё так не болела, особо по утрам. А раньше-то было наоборот, ложишься больной, разбитый, но встаёшь посвежее. Видимо, то, что я принимаю более уже десяти лет лекарства от высокого давления, начинает сказываться, и в таком виде и состоянии написать третью книгу романа нельзя.

Жду весны, чтоб перебраться в Овсянку, надеясь, что там мне, как всегда, легче сделается. А весна у нас обещает быть наконец-то путной, ибо зима стоит настоящая. Средние для Сибири морозы пришли вовремя и держатся до сих пор с солнцем ярким, с ослепляющим снегом. Город большей частью мёрз зимою, а у нас, слава богу, тепло и светло.

Похоронил я тут мачеху в Дивногорске, приедешь – расскажу. А приехать, кажется, будет возможность. Петербургская публичная библиотека затеяла провести общероссийскую конференцию на базе овсянской и краевой библиотек. Предварительно она именуется: «Литература и библиотечное дело», идёт подготовка. Серьёзная. Я внёс в списки много всяческого народа, в том числе и Валентина Григорьевича[249] с Крупиным, и Белова, и тебя, разумеется, и всех стариков, подобных Лиханову, они-то, скорее всего, не приедут, а вам всем «молодым» и Бог велел ещё раз нюхнуть Сибири за казённый счёт. Должно сие событие произойти в конце июня, но деньги большие нужны, да и выборы эти клятые подступают. Как-то мне не до конца верится в таковое дерзкое начинание. Хотя чудеса в наше время происходят.

Вот потребовалось мне установить имена и отчества супругов Мироновых и полез я в «Капитанскую дочку», а как залез, оторваться уж не мог от Пушкина, читал, не сознавая, что происходит это во дни поминальные светлой памяти гения нашего. Ах, до чего же прекрасно читается «Капитанская дочка» и наброски, которые в этом же томе. Но читал я, восторгался и ловил себя на том, что иные наши читатели, особенно из советских учительш и другого грамотного люда, будут воспринимать уже это образцовое, единым (нигде ни разу не порвавшимся) звуком скреплённое повествование как пародию, как старомодное словотворчество, примитивное с точки зрения современного писателя и даже грубо натуралистичное. Ну, как это можно написать на первой же странице: «матушка была ещё мною брюхата…» или совсем «неправильно»: «мысль моя волновалась», а по мне так лучше и короче написать невозможно. Повесть, в наши дни именуемая «маленькой», вмещает материал и события современной трилогии, исключая, конечно, «Тихий Дон», но это «нечаянное» произведение для нашей литературы особь статья. Недаром ведь с ним много уже лет борются товарищи евреи. Нет в ихней литературе произведения такого таланта, и хоть торопятся они объявить «Жизнь и судьбу» В. Гроссмана выше «Войны и мира», а уж «Тихого Дона» тем более, время всё ставит на свои места. Прошло несколько лет после гвалта и литературно-критического бума вокруг этого Гроссмана, и всё уже улеглось, в берега укатилось и предполагаемого половодья не произошло.

Ну всё, расписался, разогнался. Обнимаю, целую. Виктор Петрович

13 февраля 1996 г.

Красноярск

(Ю. А. Ростовцеву)

Дорогой Юра!

Мы с Марьей Семёновной так были рады твоим письмам, что и слов нет выразить нашу радость. Рады и мимоходному упоминанию, что Митя жив и находится в Петербурге. Я не пробовал, не знаю, каково двум свободным мужикам жить вместе, наверное, неловко, и едва ли у кого это получится, даже при условии, если они чужие друг другу.

Обрадовался, что у Толи[250] так хорошо прошёл юбилей, и погрустил от того, что ему уже шестьдесят! Как-то неожиданно это. Всю жизнь он, как кузнечик, скачет по земле, а на скаку как определишь возраст человека? Грустно: шестьдесят – это жирная черта, за которой остаётся осязаемая жизнь, по эту сторону черты – уже многоточие, а многоточие смутное в нашем правописании обозначает и в то же время многозначительно одно: усталость, болезни, ожидание конца, беспомощность от сознания, что все там будут, и ты – тоже за этим многоточием.