Нет мне ответа...

Дом я лично не стал бы продавать, а вот под музей, если тебе разрешат в нём жить и положат жалованье сторожа, согласился бы. Ну получишь ты деньги, сестры и братья получат, ну ты чек, деньги те бумажные быстро прожрёшь и ещё быстрее высерешь, а дальше что? К дочерям, к прочей родне поедешь? Но они, судя по всему, и сами бесприютные, и у них в башке, пусть и учёной, пусть и киношной, завсегда торчит занозой мысль о доме, где можно спрятаться на старости лет, где можно на крючок закрыться от беды, от горя и тоски. Огород не даст затосковать. Огород – это исцеляющая сила. Вон у нас нонче неурожай, маленько картошек накопали, мелконькой морковки и свёклы вырезали, горсть чесноковок, а гляжу, и сердце грудь колышет – урожай! Мой! Мною выращенный! Тебе бы вот твоих шибко образованных девок как-то в огород загнать, глядишь бы, они тоже гордыми человеками стали и труженицами невиданными. Но ты ж сам чокнутый, сверхобразованный, мысли, мысли в тебе бродят, как в умном грузине, спать по ночам не дают, днём жопу чешут, порченый сам, и девок своих спортил культурой и литературой.

А волны в Енисее всё ещё не улеглись после вашего нашествия, и пена пенится на шиверах от вашей пьяной ссаки, и птицы не садятся на изматерённое и осквернённое вами место, и зверь по горам разбежался от ваших песен и вокализов, однако тем не менее решено проводить сии сборища ежегодно и не на три, а на пять дней созывать вас и тех, кого придумаю пригласить, например, того же профессора Лебедева, пусть попрофессорствует и здесь, у нас тоже город на букву Кы называется и вумные мужики и бабы попадаются, хотя и реже, чем в Костроме. Мы ж все с каторги бежали, в горах и тайге грамоте учились, чего с нас взять. Вот и учите, вот и просвещайте, к небесам обетованным вздвигайте. Я тут после вас в тайгу съездил, под непогодь угодил, сейчас похварываю или, как точнее у нас говорят – хредю, кашель в груди хрипит, давление скачет, уж алкоголю ни-ни, и редьки ем в меру, чтоб геморройные шишки не вылетели. Как бы не пёрнуть в воздух и не сбить бы птицу на лету и бабу, молодку какую, на скаку.

Разбираюсь с почтой – накопилось, а скоро из деревни уезжать. Я ведь не люблю ж незаконченные дела за собой таскать. Уеду в конце сентября и попробую определиться в какой-нибудь лёгочный санаторий, надо серьёзно подниматься, в таком разобранном состоянии роман мне не осилить. Шли продолжение статьи, первая половина написана без заскоков и сумбура. Вот как положительно повлияла на тебя Сибирь.

Обнимаю, Виктор Петрович

15 октября 1996 г.

(К. И. Беляковой)

Дорогая Клава!

Никуда я, ни на какой курорт не уехал, а нахожусь по соседству с домом, в больнице. Моя врачиха сердито со мной обошлась и сказала: «Я Вам такую бумагу выдам, что никуда Вас не примут. Марш в больницу!» Ну, я и помаршировал, уже маленько отхаркался, температуры нет, давление скачет, но не очень прытко. Сон пока не могу наладить, но сам виноват, много текущей работы с собой набрал и читаю до одури. Однако и это поправимо, ибо почти всё уже сделал. Иногда выхожу гулять, гляну с горы в сторону Овсянки и, как всегда, тоскую по ней. Вспоминаю прошедшее лето, а оно хорошо было тем, что ты его не очень портила своим несносным характером, и даже, наоборот, отправила меня в город в бодром настроении. С этой бодростью, чихая, кашляя, сипя лёгкими, я подготовил и сдал в издательство очередные тома собрания сочинений, подписал договор и теперь могу тебе сказать, чтобы ты за зиму подыскала в Дивногорске хороший обмен с доплатой, ибо покупка квартиры и продажа своей – большая, тебе ещё неведомая канитель и морока. Да и слухов сие породит тучу целую, обмен же может пройти и не очень шумно. Ладно? Будь смекалиста и сдержанна, думай больше о девочке, а не о парапсихологии, не комплексуй – девочке надо расти, учиться, выходить в люди, и у неё должен быть свой, надёжный и тёплый угол.

У Миши Литвякова, киношника, что снимал давно ещё в Овсянке фильм про меня, умерла мать на 84-м году, и он на шести страницах с цитатами из моего «Поклона» написал мне о том, как это происходило, и каялся, что не дал матери, овдовевшей в 36 лет, поиметь свою жизнь, как и всякий эгоист-сынок забрал всю материну жизнь себе. Письмо я прочёл на сон грядущий и долго не мог уснуть, снова и снова думая и горюя о том, что не познал я сознательно материнской любви и свою любовь, нежность и печаль её ухода не познал.