Нет причины для тревоги

«Не важно. На месте разберемся». Райт подхватил Веру под руку и потащил ее наружу. Мне ничего не оставалось, как присоединиться к ним. Генрих вел себя как маньяк. Я действительно опасался за Веру. Он шагал вниз по улице широким шагом, не выпуская ее локтя, таща ее за собой. Она спотыкалась, пытаясь поспеть за ним. Асфальт скользил под ногами, отсвечивая в свете редких фонарей, как черный лед. Хлестал дождь. Кругом была тьма-тьмущая. Хотя район, где жила Вера, был вполне приличный, но Лондон вообще-то, за исключением Уэст-Энда и нескольких богемных кварталов, выглядит по ночам довольно депрессивно: бесконечные ряды домов, и, кроме, скажем, ночной прачечной-автомата или окошка дешевой кебабной, ни одна витрина не освещена. Винный магазин был, естественно, закрыт, витрина замурована рифленым щитом.

«Я же тебе говорила».

«Но сейчас и двенадцати нет!»

«Здесь все закрывается в одиннадцать».

«В России сейчас торгуют круглую ночь».

«Но мы не в России. Мы в Лондоне. Впрочем, тут тоже есть кое-где ночные магазины», – добавила она, как бы защищая репутацию британской столицы.

«Вполне возможно. Но зонтик ты забыла в этом продмаге, черт побери, а не в каком-то ночном магазине!» И Райт стал колотить в дверь, несмотря на протесты Веры. Грохот был страшный. Особенно когда он перешел с дверей на рифленое железо. У тротуара остановилась полицейская машина с мигалкой. Вера впала в панику, но Генрих вмешался и на своем ломаном и помпезном английском сообщил, что он друг сэра Обадии.

«Сэр? Обадия – кто?» Полицейский искренне не понимал, о ком идет речь.

* * *

«Это вообще мыслимо?! – возмущался Райт, когда мы двигались обратно к Вере – с пустыми руками. Райт не мог себе представить, что в сердце западной цивилизации нашелся человек (и к тому же представитель власти в полицейском шлеме), никогда не слышавший о сэре Обадии Гершвине. – Это какие-то джунгли вместо цивилизации, это дикость, это как бардак в твоей квартире – вот это что! – Мы в этот момент открывали дверь дома, и внутри действительно царил хаос. – Я тебе скажу: посмотри на себя, на свою жизнь. Этот бардак в квартире похож на твою жизнь. Этот бардак – отражение того, что делается у тебя в голове. Ты сама похожа на весь этот бардак. И вы хотите, чтобы и вся Россия стала похожей на вас, на ваш бардак!»

«Опомнись, Геня! Что это за вы? Это я для тебя – вы?» В глазах у Веры стояли слезы.

Но Райт ее не слушал:

«Поэтому вы выискиваете самое низкое, патологическое, мелкое. Продолжаете промывать косточки скелету сталинизма. Копаетесь в грязном белье истории. Но на конкретных людей вам наплевать. Ты вот путаешь Федина с Фадеевым. Но ведь один из них покончил жизнь самоубийством. А тебе без разницы. Очень просто превратить чужую жизнь в еще один анекдот. Вы это научились делать. И неплохо. Если судить по твоим скабрезным историйкам о великих людях. И на это ты растратила свой талант филолога? Я тебе вот что скажу. У Пушкина есть письмо приятелю, где поэт сообщает, что со вкусом отделал Керн. Но про ту же Керн он написал свои легендарные строки: „Я помню чудное мгновенье

“».

«Что ты этим хочешь сказать, не понимаю?»

«Не понимаешь? Прекрасно ты все понимаешь! Я хочу всем этим сказать, что таланта у вас хватает добраться лишь до уровня скабрезности Пушкина. Но до его чудного мгновенья вам никогда не дотянуться! Вам туда еще предстоит долго эмигрировать».

Я видел, как лицо Веры мертвело на глазах. Пока Райт аккуратно выкладывал перед ней эти злые и обидные слова, ее остановившийся взгляд был устремлен через комнату, сквозь проем дверей, в смежную спальню с неубранной постелью. Весь ее облик говорил о том, что она испытывает жуткое ощущение стыда и позора за те несколько дней, что провела с Генрихом, – за весь этот ночной шепот и смех, за то, что открылась ему снова вся, всей своей стареющей плотью, что перестала себя стесняться и спутала его тюремный голод по цивилизации и комфорту с любовью, с тоской по встрече, которая откладывалась год за годом двадцать советских лет. Она была счастлива и открыто говорила со мной о своих планах переезда в Россию, к Райту, или Райта к ней, в Англию. Два десятка лет до нынешней встречи в Лондоне они переписывались, размышляя о том, как не утолили свою любовь до ее отъезда из России. Над ее письменным столом была прикноплена старая российская фотография: молодая и гибкая Вера с кудрявым Генрихом под зонтом в парке, грибной дождь распыляет лучи солнца, бьющие сквозь кроны больших деревьев у них за спиной. Оскорбительные слова Райта летели в лицо крупными градинами, и она, как бы отворачиваясь, потянулась к этой фотографии, взяла в руки, долго смотрела на нее молча, а потом стала рвать на мелкие кусочки. Потом взглянула на Райта:

«Да пошел ты на… куда подальше», – и она тяжело выругалась, как будто про себя, но вслух.