Нет рецепта для любви

А Артёма потрясло, в каких условиях жила Олеся: очень узкая и длинная, словно пенал, комнатка, в которой по одной стене стояла мебельная стенка, заполненная материнским хрусталем и фарфором, по другой – тахта и письменный стол. Все барахло Олеси, находившееся в стенном шкафу, уместилось в одном бауле. Артём сразу же выдал Олесе целую кучу денег на «тряпочки», но она настолько привыкла обходиться минимумом вещей, что не потратила и половины, накупив в основном нижнего белья, подарков Артёму и каких-то забавных штучек для «украшения жизни».

– Надо же – заботится обо мне! Футболку купила. – Артём разглядывал себя в зеркале: футболка была дизайнерская, явно дорогая, с каким-то непонятным принтом на черном фоне.

– Нравится? Это Кандинский.

– Кандинский?

– Рисунок – репродукция с Кандинского. Художник такой, знаешь?

– Ясно. Спасибо, Журавлик. А себе ты что купила?

– Котика.

– Котика?

– Кофейного. Вот смотри.

Олеся сунула Артёму маленькую игрушку – котик, связанный из коричневой шерсти. Пузо у кота было из тонкой прозрачной сетки, сквозь которую просвечивали кофейные зерна.

– Ты понюхай, как здоровско пахнет.

Артём понюхал: и правда пахло кофе. Он умилился сияющей мордочке Олеси: Журавлик вьет гнездо! Кота вот завела…

Сгреб Олесю в охапку и сказал, глядя в медовые глаза:

– Поцелуй меня.

– Поцелова-ать? А одной футболки мало?

– Мало. Ну, пожалуйста! Когда ты сама меня целуешь, я просто улетаю.

Артём действительно «улетал». Все прежние отношения казались ему теперь какими-то ненастоящими, искусственными, как пластмассовые цветы. Конечно, с Никой тоже все было по-настоящему, но… Ника существовала сама по себе, в своей собственной жизни. Даже когда они встречались, Артём не думал о ней каждую минуту – да что там, иной раз не вспоминал и по нескольку дней. И не виделись порой неделями и почти не звонили друг другу, но зато каждое свидание превращалось в праздник: они выплескивали все страсти и эмоции, накопившиеся в разлуке, и опять расходились по своим мирам. Олеся же стала частью его самого – с той самой секунды, когда Артём, очнувшись от обморока, увидел перед собой ее волшебные глаза цвета гречишного меда. Она была у него внутри – там, слева, где сердце. И болела. Каждый раз, расставаясь с Олесей – всего-то на несколько часов! – Артём чувствовал тянущую надсадную боль. Он беспокоился и скучал, и чем ближе надвигался намеченный день свадьбы, тем сильнее Артём нервничал: а вдруг Журавлик опять сбежит?

А Олесю донимали собственные страхи: она никак не могла решиться и рассказать Артёму свою историю. Сделать это надо было до свадьбы, она понимала. Но чем дольше тянула, тем страшнее делалось: а вдруг Артём решит, как когда-то Вовчик, что она сама виновата? Вдруг разочаруется в ней? Как тогда жить?

Хотя и без этого жить ей было сложно. Олеся уже плохо помнила – честно говоря, и не хотела вспоминать! – свою жизнь с Вовчиком. Да и сколько было той жизни: несколько месяцев, не больше. Отношения родителей никак не могли служить ей примером, поэтому приходилось прилаживаться самой. Но Олеся так долго пряталась, так долго городила заборы вокруг себя, так не привыкла быть с кем-то вместе, все решая сама, что ей приходилось тяжело. Хорошо еще, что Артём с утра до ночи пропадал на стажировке у своего итальянского гения кулинарии, успевая в промежутках заниматься французским. По утрам он упорно бегал, хотя для этого теперь приходилось вставать на час раньше. На самом деле Артём так боролся с приступами тоски: если занять себя по полной и выматываться как следует, то, может, и отвяжется? Олеся даже не подозревала, каких усилий стоит Артёму выдерживать эту отстраненность: он понимал, что сразу Олеся не приручится и необходимо терпение, чтобы девочка-«нет» стала наконец девочкой-«да».

Выходной у него был на неделе, так что Олеся по субботам и воскресеньям наслаждалась свободой и одиночеством, которое ее вовсе не тяготило. Она доделывала начатые бисерные заказы, читала, смотрела видео, нехотя занималась французским – по настоянию Артёма, который подбивал ее еще и на автокурсы записаться, но Олеся пока сопротивлялась. И по хозяйству ей не приходилось утруждаться: готовил обычно Артём, а убиралась Марья Петровна. Честно говоря, Олеся никак не могла привыкнуть к мысли, что это и ее дом тоже. Она все время спрашивала у Артёма: «А это можно взять? Ничего, если я сюда положу?», а на сверкающую стерильной чистотой кухню она вообще боялась заходить, особенно после того, как использовала для варки картошки не ту кастрюлю: «Барбосик, эта кастрюлька только для каши!» Оказалось, у него на всё отдельные кастрюльки и сковородки, не говоря уж о ножах и разделочных досках, что явилось откровением для Олеси: какая разница, что в чем готовить? В ответ на ее недоумение Артём прочел целую лекцию, из которой Олеся поняла только одно: на кухню она больше ни ногой!