Нетелефонный разговор

В Доме литераторов почти всегда слева от входа с бывшей улицы Герцена стоял траурный треножник с извещением о смерти очередного нашего собрата. И сразу портилось настроение, и некуда было деться от мысли, что все мы смертны, что не за горами и наша очередь и что нас излишне много в Союзе писателей. Ведь это же по-настоящему – союз наследников гениев – от Пушкина до Толстого, до… Тут я и призадумался: ну, в поэзии были, ладно, и Маяковский, и Блок, и Ахматова, а в прозе… до кого?

Позвольте мне, не обращая внимания на чей-то вкус, удивить и вас – до Валентина Петровича Катаева, наследника великого из того ряда Ивана Бунина.

Я живал в переделкинском Доме творчества, в засиженных мухами коттеджах насупротив дач Катаева и Чуковского – мы ютились, и пишмашинки не умолкали все 24 дня, на которые рассчитана литфондовская путевка. И что-то осталось же в литературе и от нашего сидения за столом. Но лично я всегда ощущал себя безбилетником в поезде «Москва – Петушки», и Союз писателей навсегда внедрил в меня чувство не то чтобы ненужности, но – непричастности. Я был всего лишь строчкой в справочнике Союза на букву «Т»: Танич Михаил Исаевич, поэт. Ну, а в моем справочнике Союз писателей даже и строчки не имеет – буква «С», скорей всего, занята Солженицыным.

Как меня похоронят? Поставят ли траурное объявление о панихиде? Кто скажет обо мне синтетическое похвальное слово? Какая разница! Я не хожу на похороны. Не приду и на свои.

Я должен был умереть раньше, в свои 19-20 лет, на войне.

Эго была Прибалтика. Тяжелое по потерям наступление на Лиепаю. Декабрь 1944-го. Какому мудрецу начальнику артиллерии бригады вздумалось приказать мне выкатить противотанковую пушку впереди уже малочисленной пехоты (человек по сто в батальоне)?

Я потом видел свою пушечку в Севастополе, в музее под открытым небом, после войны. Погладил ее как мог нежно и записал в блокноте:

Голубыми дыркамиПробоинУзнает живыхОднополчан.

А тогда покатили мы, пятеро – четыре солдата и младший лейтенант, – по проложенному в сосновом лесу зимнему латышскому большаку, на руках, на подъем, за колеса и за поднятые станины (это я катил, стоя в полный рост). И выкатили прямо на немецкий блиндаж! Я первым увидел немца, стоявшего по плечи в ровике и спокойно заряжавшего патроны в ленту своего ручного пулемета. Шоссе здесь начинало опускаться на сгибе. И я увидел, что он увидел нас.

Я бросил станины, упал, и пушка упала. Но немец (я его запомнил навсегда, но не стану описывать – зачем?) успел нажать гашетку пулемета. Прозвучало в лесной вечерней темноте, среди белого снега, знакомое скорострельное фр-р-р-р! Мы подняли головы. Четверо – живы и целы. Один, лейтенант – он был как раз не справа, откуда выстрелил немец, а слева – был убит каким-то необъяснимым образом, через щиток и нас, стоявших прямо против пулемета, немец угодил ему в голову через шею, пули были разрывные. Юра успел только захрипеть.

Долго рассказывать, как мы потом увезли из-под носа у немцев труп, как нас заставили стрелять из нашей пушки и мы стреляли, пока она не сползла, откатываясь, в правый кювет, – это долго. Но только наутро я раскрыл дерматиновую лейтенантскую сумку и нашел там открытку – Юра писал маме, в Одессу: «Не беспокойтесь обо мне, если долго не будет писем. Со мной ничего плохого не случится. Я – счастливый…»

Я подумал и отправил открытку маме – пусть он еще хоть сколько-то пробудет живым. Мы ведь, двадцатилетние солдаты, только историей были признаны взрослыми, а на самом деле были детьми…

В компанииБумаги и чернил,С которымиЖиву и не скучаю,Мои товарищи,Я вас похоронил –

Я вас не узнаю,Когда встречаю.Соколики –Медали на грудях.ПриколотыеВ матушке-пехоте,Толчетесь вы со мной

В очередях,И, как я вас,Меня не узнаете…

Здесь коротко описана одна из моих предназначенных ста смертей там, на Большой войне, где до смерти – четыре шага и даже меньше.

А как умру, где похоронят и какими словами проводят, – мне это все равно. Я не люблю ходить на похороны. Вот и на свои не приду.

Дуэль

И снова, мельком, о футболе. Никуда мне от него! Это же книга впечатлений, экспрессия. А футбол – из самых ярких моих переживаний. Дурак, что ли? Отвечу по-английски: мэй би! «Дурак ты, Миша!» – любимое изречение всех жен.

Смотрел наш «Локомотив» в Евролиге – в Милане и дома, в Черкизове. Изболелся сердцем: болею-то в нормальной ориентации – за своих. А уж это, ясное дело, чревато неприятностями, особо – для сердечников. Я ведь еще к тому же не просто болею, а там с ними, на поле, промахиваюсь, чуть не добегаю, отдаю каждую вторую передачу сопернику, устаю ко второму тайму не меньше того же Измайлова.