Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции

И все же основное зло, причиненное России Николаем Павловичем, – в другом. Он низвел русского человека до положения бесправного и бессловесного раба, он разлил вокруг себя беспричинный страх, который сковал мысль людей, он посеял в душах своих верноподданных апатию и тупое безразличие к происходящему.

«Никто…не смел показать участия, – пишет А. И. Герцен, – произнести теплого слова о родных и друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже – бескорыстно» [279]

.

Как все в России повторяется и как все похоже повторяется. Если не знать, что эти слова относятся к людям давно ушедшей эпохи, то их вполне можно адресовать и несчастным свидетелям советского счастья 30 – 50-х годов.

Подавление мысли, если оно становится государственной политикой, не может иметь никаких ограничений – ни разумных, ни бездумных. Оно безгранично и всеохватно. Оно, как прилив, заливающий низменность вне заранее проложенного русла. При такой политике жертвами становятся все думающие люди, ибо думающий человек, как правило, не молчит. Но если он с целью самосохранения даже даст себе обет молчания, то и это не может гарантировать ему безопасности. Как точно заметил писатель В. А. Слепцов, живой свидетель николаевской эпохи, гробовое молчание при всеобщем хоре одобрения резонно воспринималось «за отрицание». На такого человека начинали коситься, его сторонились и он быстро оказывался в одиночестве. Это – в лучшем случае. «Нынче кто благороден и неблагоразумен – тот гибнет», – заносит в свой дневник А. В. Никитенко 12 ноября 1826 г., когда николаевские нравы еще и не думали проявиться в полный рост [280]

.

При Николае всплыло на поверхность и стало пользоваться государственной поддержкой все самое бездарное и циничное. Чтобы сделать карьеру, надо было обладать только одним качеством – исполнять не рассуждая. Те же, кто еще не утратил способности думать, в ком еще не угасла совесть, стали изгоями общества. Следили за всем: за поступками, словами и даже мыслями. Причем боялись все – и те, за кем следили, и те, кто следил.

Лучший способ организации единомыслия – это цензура. И она стала основным инструментом интеллектуальной кастрации общества. Все мало_мальски оригинальное (по мысли), все, что могло вызвать хоть тень подозрения, запрещалось.

За годы царствования Николая резко упало число печатных изданий, было запрещено открывать новые периодические журналы, а старые при малейшем подозрении запрещались [281].

А. В. Никитенко, многие годы проработавший цензором, приводит массу примеров подлинного цензурного шабаша: многие литературные произведения запрещались безо всякой причины, просто «под влиянием овладевшей цензорами паники»: посадили на гауптвахту забитого и тупого цензора за то, что он, с испугу в каких-то стишках, посвященных императору, слова «рушитель зла» заменил на «поборник зла», или за то, что пропустил строки, где одну из православных святых назвали «представительницей слабого пола»; цензоров созвали на специальное совещание, чтобы коллегиально решить, можно ли печатать в русских газетах известие, что «такой-то король скончался» или это смутит русский ум.

В 1837 г. приняли еще одно постановление о цензуре, все еще недостаточной, по Николаю: теперь каждая статья просматривалась двумя цензорами и каждый вымарывал то, что считал нужным. А над ними – третий, он домарывал остальное. Цензоры не просто растерялись, их охватил панический ужас – ведь теперь любой недосмотр будет рассматриваться твоим же напарником как сознательное потрафление вольнодумству. Результат не замедлил сказаться: не пропустили, в частности, статью, в коей указывалось, что хлеб в России перевозится по рекам. Сочли за разглашение государственной тайны. «Невероятно, – однако, правда», – пишет А. В. Никитенко.

В начале 1848 г. грозовая цензурная туча нависла над «Оте-чественными записками». Причина заурядная: у какого-то студента Горного корпуса нашли записки с «либеральными мыслями». На допросе он показал, что почерпнул их из «Отечественных запи- сок» [282].

«У нас нет недостатка в талантах, – с горечью пишет А. В. Никитенко, – есть молодые люди с благородными стремлениями, способные к усовершенствованию. Но как они могут писать, когда им запрещено мыслить?… Основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыс- лит» [283].