Неведомому Богу. Луна зашла

Подъехал Хуанито. Он ловко спрыгнул с лошади на землю, двумя движениями освободил её от седла и уздечки, а затем снял своё сомбреро и замер с улыбкой на лице, ожидая, как его встретят.

— Хуанито! Рад тебя видеть! Ты ещё не завтракал?

Выжидательная улыбка на лице Хуанито сменилась вполне довольной.

— Я скакал всю ночь, сеньор, я приехал, чтобы стать вашим vaquero.[3]

Джозеф пожал ему руку.

— Да у меня нет ещё ни одной коровы, которую бы ты пас, Хуанито.

— Будут, сеньор. Я всё могу делать, и я — хороший vaquero.

— Ты можешь помочь построить дом?

— Конечно, сеньор.

— А плата, Хуанито, сколько тебе заплатить?

Веки Хуанито широко раздвинулись, а глаза засияли торжеством.

— Раньше, сеньор, я был vaquero, и неплохим. Там мне платили тридцать долларов в месяц и называли краснокожим. Я хочу стать вашим другом, сеньор, а денег мне не надо.

Мгновение Джозеф был в замешательстве.

— Думаю, я понимаю, что ты имеешь в виду, Хуанито, но ведь тебе нужны будут деньги, чтобы промочить горло, когда ты поедешь в поселок. Тебе нужны будут деньги, чтобы встретиться с девушкой.

— Когда я поеду в поселок, вы сделаете мне подарок, сеньор. Подарок — не плата.

Улыбка вновь появилась на его лице. Джозеф налил ему чашку кофе.

— Ты — настоящий друг, Хуанито. Спасибо.

Из своего высокого сомбреро Хуанито достал письмо.

— Раз уж я приехал, передаю вам это, сеньор.

Джозеф взял письмо и медленно зашагал прочь. Он знал, что в нём. Какое-то время он уже ждал его. Всё вокруг тоже, казалось, знало, что в письме, над поросшей травой равниной опустилась тишина, жаворонки улетели, и даже коноплянки, сидевшие на дубе, прекратили своё щебетание. Джозеф присел на кучу досок под дубом и медленно вскрыл конверт. Письмо было от Бартона.

«Томас и Бенджи попросили меня написать тебе, — гласило оно. — То, о чём мы знали, что оно должно произойти, произошло. Смерть потрясает нас даже тогда, когда мы знаем, что она должна наступить. Отец отошёл в Царствие Небесное три дня назад. Мы все были с ним до конца, все, кроме тебя. Ждали и тебя. Перед смертью разум его помутился. Он говорил какие-то странные вещи. Он не столько говорил о тебе, как говорил с тобой. Он говорил, что может прожить так долго, как пожелает, но хочет увидеть твою новую землю. Эта новая земля стала его навязчивой идеей. Конечно, у него помутился разум. Он сказал: «Я не знаю, сможет ли Джозеф выбрать хорошую землю. Не знаю, понимает ли он в этом толк. Мне надо поехать туда и посмотреть». Потом он говорил о том, что переезд через всю страну — серьёзное дело, и он думает, что займётся им. Наконец, показалось, что он засыпает. Бенджи и Томас вышли из комнаты. У отца был бред. По правде сказать, я должен был бы забыть его слова и никогда не повторять их, потому что он был не в себе. Он говорил о совокуплении животных. То, что он сказал дальше о всей земле, я не вижу необходимости повторять. Я хотел, чтобы он помолился со мной, но вскоре он отошёл. Меня беспокоит то, что последние его слова не были словами христианина. Я не сказал ничего братьям, потому что последние его слова были обращены к тебе, ведь говорил он с тобой». Далее в письме следовало подробное описание похорон. Заканчивалось оно так: «Томас и Бенджи думают, что мы все могли бы двинуться на Запад, если там ещё осталась земля, которую можно взять. До того, как мы что-либо предпримем, нам хотелось бы получить какое-нибудь известие от тебя».

Джозеф бросил письмо на землю и уронил лицо в ладони. Сознание его было вялым, оцепеневшим, но, к своему удивлению, он не чувствовал печали. Бартон упрекнул бы его, узнав, что радость ожидания предстоящей встречи переполняет его. Он услышал звуки, возвращающиеся в окружающее его пространство. Жаворонки возводили лёгкие хрустальные замки мелодий; сидя на задних лапах перед входом в свою нору, громко стучала зубами земляная белка; ветер прошелестел в траве, затем усилился, принося с собой резкий запах трав и сырой земли, и под порывами этого ветра огромное дерево пробудилось к жизни. Джозеф вскинул голову и посмотрел на старые, иссечённые морщинами ветви дуба. Глаза его засверкали, когда он вновь ощутил благожелательное присутствие своего отца, простое, но всесильное, которое в юности окружало его облаком покоя, а теперь проникло в дерево.