Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

Я скитаюсь по городам и деревням, собираю греков, составляю докладные записки, шлю телеграммы, стараюсь убедить официальных лиц прислать корабли, провизию, одежду, лекарства и переправить всех этих людей в Грецию. Если бороться с таким упорством и есть счастье, значит я счастлив. Не знаю, отмерил ли я себе счастье – как ты говоришь – по мерке моего роста: хорошо, если так, потому что в таком случае рост мой огромен. Однако я предпочитаю увеличить собственный рост до того, что считаю своим счастьем, то есть до самых дальних рубежей Греции. Впрочем, не следует вдаваться в теоретические рассуждения: ты сейчас лежишь на берегу там, на Крите, слушаешь море и сандури, и у тебя есть время, а у меня его нет. Жажда деятельности разрывает меня, и я очень рад: дело и еще раз дело, другого спасения нет! В начале было дело. И в конце тоже.

Мысли мои теперь очень просты и однозначны. Эти понтийцы и кавказцы, крестьяне из Карса, торговцы и продавцы из Тифлиса, Батума, Новороссийска, Ростова, Одессы, Крыма – наши, в них – наша кровь, и они, как и мы, считают в душе столицей своей Константинополь. У всех нас один вождь – ты называешь его Одиссеем, а другие – Константином Палеологом, но не тем, что был убит, а окаменевшим, сказочным. А я, с твоего позволения, называю вождем нашей нации Акрита. Слово это нравится мне больше, оно более строгое и воинственное: едва услышав его, чувствуешь, как внутри тебя встрепенулся во всеоружии вечный эллин, непрестанно ведущий бой на рубежах. На каждом рубеже – государственном, духовном, душевном. А если к этому имени прибавить и Дигенис Двоеродный, оно еще глубже будет отображать сущность нашей нации – замечательный синтез Востока и Запада.

Сейчас я нахожусь в Карсе, куда приехал собрать греков изо всех окрестных селений. В день моего приезда курды схватили неподалеку от Карса наших священника и учителя и подковали их, как мулов. Мы все в ужасе собрались в доме, который стал моей ставкой. Грохот курдских пушек раздается все ближе. Все смотрят на меня так, будто в моих силах спасти их.

Завтра я должен был отправиться в Тифлис, но теперь, ввиду надвигающейся опасности, уезжать стыдно. Поэтому я остаюсь. Не хочу сказать, что мне не страшно, – страшно, но показать это – стыдно. Разве не так поступил бы и „Воин“ Рембрандта? Он бы остался. Стало быть, останусь и я. Если курды ворвутся сюда, вполне естественно и закономерно, что первым они подкуют меня. Такой ослиной кончины для своего ученика ты, конечно же, не предполагал, учитель.