Невидимые руки

— А когда тебе станет легче? Ты помнишь, о чем я тебя спросила? Я спросила, спишь ли ты с ней. — Она взмахнула руками. — Так когда же ты ответишь мне на этот вопрос? Я ведь не очень много требую, так ведь? Я ведь не прошу тебя произнести речь на заседании Совета Безопасности ООН, правда? Ответь «да» или «нет».

— Нет, — сказал я и почувствовал, что все во мне сопротивляется этому нелепому допросу. — Я не спал с ней.

— Ну вот видишь, — сказала она явно облегченно. — Ответить было совсем не трудно.

Она повернулась и ушла.

— Но это ничего не значит! — крикнул я ей вслед.

Я стоял и ждал в полной уверенности, что она вернется на кухню. Но по мере того, как время шло, а она не приходила, росло ощущение, что в комнате ее не было, что она вышла из квартиры, хотя я знал, что уйти она никуда не могла. Тогда я подумал, что она стоит в коридоре, прямо за углом, и слушает. Чем дольше я оставался у стола, тем сильнее было ощущение, что она тут, совсем близко.

— Она довольно симпатичная женщина, — сказал я не очень громко и подумал, что если ее, как я думал, нет, то она войдет, услышав меня, чтобы узнать, что я такое говорю. — Сексуальная, — сказал я. — Я заметил это в самый первый раз, как пришел к ней.

Я вслушивался, пытался понять, тут ли она.

— Как только она переживет потерю глупой девчонки, останется только намекнуть ей, что я был бы не прочь… За ней дело не станет, в этом я совершенно уверен.

Я посмотрел в окно, запотевшее стекло стало чистым, но на улице дождь лил по-прежнему не переставая.

— Эй, детка?

Я услышал сирену и шаги в квартире этажом выше, потом урчание в животе, уж не помню, когда я в последний раз ел, и вдруг почувствовал себя совсем опустошенным, как будто кто-то воткнул в меня кол и крутит, и крутит, и не может ничего найти.

— Детка? — повторил я. — Ты здесь?

Помню, «Дело корейцев» было худшим из всех наших расследований. Чем дольше мы с Бернардом занимались им, тем больше в нем загадок появлялось. Две проститутки отправились на тот свет, один полицейский погиб, а мы так и не сумели схватить истинного виновника, в этом я был абсолютно убежден. Лучше уж было выбрать первого попавшегося и арестовать его прямо на месте. Шансы на то, что именно он был виновным, если бы арест произвели по горячим следам, были довольно высоки. По крайней мере тогда нам так казалось. Мы сами своим дополнительным расследованием внесли путаницу туда, где раньше был, если судить по полицейским отчетам, идеальный порядок, комар носа не подточит, каждая деталь на своем месте, все аргументированно и логично. Все это было зафиксировано в досье до того, как мы взялись за проверку. Все собранные прежде неопровержимые улики рухнули, как карточный домик. Да, мы наломали дров. Мы запутали след, который привел бы нас к раскрытию дела, если бы мы вновь могли его найти, потянуть за ниточку и двигаться дальше шаг за шагом, пока он не вывел бы нас на преступника. Но с первого мгновения, когда у нас появились новые догадки о том, что произошло, мы свернули не в ту сторону. В конце концов все же какой-то просвет появился, когда мы отделались от ложных заключений, тех, которые завели нас далеко от того, что всем в отделе было и так предельно ясно, прежде чем дело передали нам.

Такое же ощущение было у меня, когда я вошел в кабинет Гюнериуса. Вот ведь все предельно ясно, подумал я, все сходится, ладится, и вдруг — начинается каша.

Я разочарованно подумал, что он и вправду похож на карточного короля в своем кресле с высокой резной спинкой, этот человек, которого пресса называла «королем люкс». Над ним висело живописное полотно в золоченой раме, и хотя, насколько я мог судить, оно принадлежало кисти известного художника, можно было, в сущности, обойтись и без картины. Просто написать на табличке «20 миллионов крон» и повесить ее тут. Повсюду стояли мраморные скульптуры, китайские вазы, русские самовары. Стены были увешаны охотничьими трофеями — оленьими рогами, кабаньими головами, толстыми кожаными африканскими щитами.

У Гюнериуса был такой вид, словно его силой посадили в кресло. Он держал руки на столе, растопырив толстые потные пальцы.

Я вспомнил маленькую головку его несчастной жены, лежавшую на больничной подушке.

— Волли? — сказал он. — Чем обязан?

Он взглянул на меня, словно надеялся заметить мое смущение от всей этой кабинетной роскоши, которая буквально наваливалась на меня со всех сторон. Неужели он не подозревал или делал вид, что не подозревает, о чем пойдет разговор?

— Зашел поговорить о вашей жене, — сказал я.

— Неужели? — спросил он с презрением в голосе, которое, как я подумал, было заложено в его натуре, стало привычным способом выражать мысли.