Невидимый мир

Разнося тарелочки с сандвичами, чашки и стаканы, Петрова на минуту почувствовала себя частицей этого общества, и ей стало приятно. Но потом вслушалась в беседу, в часто повторяющиеся «мама», «папа», «барышня Сарыкова», вгляделась в осторожные жесты, и ей снова показались эти люди фальшивыми, хотя и не сознающими своей фальши. Зазвонил телефон. Петров поднял трубку, лицо его внезапно побледнело, а жена наблюдала, как мужчины, с которыми он когда-то, пятьдесят лет назад, сидел в первом классе центральной софийской школы, замолчали и повернулись к нему.

Милые неисправимые люди, подумалось ей. Взрослые дети, при любом испытании вспоминающие о «папе», «маме» или о своих старых первых учительницах, некрасивых барышнях, оставивших у своих питомцев впечатление, будто отказались от замужества специально, чтобы всю свою жизнь посвятить чужим детям.

Постепенно она успокоилась. Заметила, что в комнате она единственный человек, чьи пальцы не стиснуты в смущении… Они никогда не смогут уверенно накрыть что-либо ладонью, сказала она себе. Неплохие люди, но их время прошло, и в этом есть своя логика…

Волею судьбы целая группа таких людей оказалась сегодня в ее доме, и сейчас ее привычный к выводам и обобщениям учительский ум словно отдавал себе запоздалый отчет в мелочности ее стычек с мужем, который не мог быть иным, не мог измениться, всегда оставался «одним из этих». Наконец-то, после тридцати лет совместной жизни, она была готова принять все его недостатки, понять причину их неисправимости и противопоставить в своем сознании его пугливости — его же чистоту. Теперь она понимала, что он и его одноклассники действительно трогательно любят все связанное с их детством и не возвращались ко всему этому так долго лишь по недостатку воли, энергии. Они не могут не любить своего детства, потому что только тогда чувствовали себя по-настоящему защищенными. Они всегда были какими-то неуверенными, робкими. В годы всеобщей бедности и невежества они выросли в квартирах врачей, инженеров и адвокатов — сыновей энергичных крестьян, учителей и офицеров, учившихся в России. И вышли в жизнь из этих скромных апартаментов с чувством непонятного страха и обособленности, для того чтобы превратиться в Австрии, Швейцарии или Италии в следующее поколение болгарских врачей, инженеров и адвокатов и вновь вернуться в свои полутемные гнезда. Пугали их и выскочки — разбогатевшие торговцы, фабриканты, — она помнила, как те наживали миллионы, разъезжали в собственных автомобилях и с пренебрежительным снисхождением глядели на «интеллигентов», а сами интеллигенты зарабатывали в своих конторах и кабинетах столько, что едва хватало на содержание семейства и одной прислуги, но старались не утратить чувства собственного достоинства и в своем кругу наградили скоробогачей обидным прозванием «парвеню». Революция мало что изменила в их характерах — совестливые, корректные, аполитичные, охваченные каким-то постоянным внутренним испугом, они стали работать в государственных учреждениях. Постепенно они успокоились, потекли годы до пенсии. Петрова слышала не раз, как ее муж привычно именовал интеллигенцию «основой нации», но число интеллигентов росло, интеллигенция менялась, а их становилось все меньше, и волосы их редели. И вот последние уходят на пенсию (некоторые из них сейчас здесь, перед ней), неисправимо мягкие, неисправимо сентиментальные — как всегда, именно в минуты жизненных испытаний. Все они когда-то женились на юных, намного моложе их самих, целомудренных девушках, только что окончивших гимназию, их смущает одежда и манера поведения молодежи, они неловки, испытывают чувство неудобства, когда надо попросить даже о самой незначительной услуге. Все в их характерах словно подчинено неискоренимой пугливости, но она не в состоянии презирать их — в том внимании, с каким они относятся к людям, в том извечном чувстве неловкости, переплетенном с желанием никого не стеснять, есть для нее нечто привлекательное, нечто такое, что она мечтает встречать почаще в жизни…

— Это Симеон. — Муж тихо положил трубку, и она вздрогнула.

У барышни Сарыковой никого не оказалось дома, а соседка сказала, что старые сестры ушли на прогулку.

Он показался ей бледным, внезапно осунувшимся. Петрова понимала, до какой степени он расстроен — организатор встречи, хозяин дома, сейчас он чувствовал себя виновным в молчаливой растерянности своих одноклассников.

— Может, забыла, — предположил кто-то. — Она ведь уже немолода.

— Исключено, — возразил Петров. — В среду она помнила даже, на какой парте я сидел.

— Склероз, — констатировал один из врачей. — Типичный случай. Всплывают в памяти самые невероятные подробности юных лет, а не можешь вспомнить, что обещал вчера.

— Не будем обижаться на нее, — мягко подытожил кто-то. — Нас ожидает то же самое.

Петров с грустью оглядел их. Одна его нога онемела, пока он говорил по телефону, и, шагнув к гостям, он испытал ощущение, словно потерял опору. Никогда уже не увидят они свою первую учительницу. Она забыла их.

Перевод Ф. Гримберг.