Невидимый мир

— Послушайте, — перебил я, — не поддавайтесь своим нервам, меня беспокоит самый строй ваших мыслей и, разумеется, внезапные вспышки. Если хотите, приходите послезавтра ко мне в кабинет.

— Вы чудовище! — закричал сын.

Сегодня я слышал это во второй раз.

Я обдумывал ответ, но он опередил меня:

— Я хочу вас огорчить, оскорбить, заставить вас плакать, кричать! Вы способны на это? Нет! Вы чудовище! И сейчас вы меня исследуете, и вчера — и все время! Вчера, когда мама доживала последние часы.

Он не понял урока, который я ему только что преподал.

— Кто вы, — спросил я, — чтоб я должен был чувствовать к вам близость? Разве не достаточно было того, что я вам помогал? Разве вы не знаете, что почти никто не стал бы этого делать? Почему вы не идете на улицу и не кричите на прохожих? Почему вы не задумываетесь над тем, что таких трагедий, как ваша, вчера были тысячи? И сегодня. Почему я должен по-прежнему придавать вашей особе значение?

— Я не могу ни в чем вас убедить, вам незнакома элементарная человечность… Я знаю только, что я вас ненавижу! Я должен бороться с вами, чтоб во мне не осталось следов вашего влияния… Моя мать интересовалась всеми!

— Я тоже откликнулся на вашу просьбу.

— Моя мать интересовалась!

— Есть различные подходы.

— Нет, нету!

— Вы не подумали о том, что новое для вас поведение выражает новое отношение к миру?

— Вы таким и родились? — вдруг спросил меня он.

— Нет.

— Но что вы с собой сделали? Вы меня пугаете!

— Я никому ничего плохого не делаю.

— В вас заключена большая опасность!

— Когда вы идете по улице, на вас могут напасть двое пьяных и избить. Пусть они вас пугают.

— Нет, вы! Даже с самыми пропащими типами можно установить контакт.

— Мимолетный контакт. Вы тут же о нем забудете.

— Господи, как вы говорите!

— Как еще я могу дать отпор?

— Чему?

— Скажем — вашим пылким обвинениям.

— Пьяных, которые могут меня избить, я боюсь, но пугаете меня вы. Я даже не могу объяснить разницы… А вы их не боитесь?

— Нет.

— Это ужасно!

Он замолчал. Он не вспомнил о том моменте, который мог бы сказать ему нечто большее, — о том, как я крикнул группе: «Вон! Выйти немедленно!»

— Есть знаки времени, — заговорил я, — рассказывайте мне о них, а не о себе. Может быть, я заплачу. Я на это еще способен.

— Еще?

— Вы помните, какая у Данте надпись над вратами ада? «Оставь надежду всяк сюда входящий!» Она относится ко всем. Если я увижу ее своими глазами, я заплачу.

— Почему вы стараетесь, чтобы ваша чудовищность все же была привлекательна?

— Стараюсь! Ради кого? Ради чего-то, что вне нас? Не лезьте в материи, которых не понимаете. Но вашим словам или словам кого-то другого я дам отпор.

— Вы слишком умны, чтоб я мог долго с вами спорить… Я слишком молод. Я позвонил, чтобы сказать, что я вас ненавижу, я чувствовал огромную потребность… Теперь я ненавижу вас еще больше… Я понял, что вы ни при каких обстоятельствах не стыдитесь высказать свои соображения. Вы ничего не стыдитесь!

— Вы исходите из внушенных вам норм.

— Но вчера вы шли рядом со мной как холодный камень! Я оскорблен до глубины души!

— Мысль наивная, но она среди тех немногих, которые я готов понять. Однако в нашем разговоре иссякли все источники; вы не находите? Давайте прекратим его, пока наши мысли не дошли до полной безликости.

— Вы имеете в виду мои мысли?

— И мои, я удовлетворяюсь ответами.

— И вам меня не жалко?

— За что?

— Я потерял родителей.

— Вам надо было обратиться к кому-то другому.

— Мне хотелось, чтобы в мире не было человека, который бы меня не пожалел.

— А та группа, что вас мучила?

— Они как пьяные… Они жалели меня… Может быть, по-своему…

— Вам нужно другое, ищите его в себе.

— Что мешает вам солгать — «да, я тебя жалею»!

— Нет. Нет.

— Из чего сделаны цепи, в которые вы себя заковали? Не хочу знать. Не хочу знать!

— Неужели вы дерзнули обсуждать даже свободу?

— Свободу?

— Перерезанные веревки, которые держат воздушный шар…

— Воздушный шар?

— Тело, лишенное тяжести, в космическом пространстве, освещенное солнцем…

— Солнцем?

— Несется, несется, несется…

Он внезапно заплакал, не зная причины своих слез, — слишком много лучей коснулось его одновременно. Космическое видение, светоносное в той же мере, в какой соткана из мрака надпись «Оставь надежду всяк сюда входящий», было, однако, столь же непосильно для нормального восприятия. Плач однообразно бился в телефонной трубке. Я перестал обращать на него внимание, потому что почувствовал слезы у себя на глазах и посмотрел вверх.

Я решил положить трубку: звуки на том конце провода, похоже, не собирались кончаться. Но внезапно я услышал его голос. Он закричал:

— Теперь они счастливы! Я люблю их! Люблю их!

Я не сразу его понял. Он оплакивал своего отца и свою мать, то есть мое прежнее «я» и «девушку в длинном белом платье», то есть музыку; достигнутую гармонию и недостигнутую, завершенное и неначатое. Он оплакивал все.

* * *

Все же у меня на глазах слезы. Я не стал тревожиться, потому что их вызвало надчеловеческое — такую возможность я допускал. Я не стал возвращаться назад и искать аналогии с появлением их два года назад.

* * *