Невидимый мир

— Вы не ждали моего звонка…

— В данный момент я просто спал, — сообщил я спокойно — после пробуждения от внезапного сна уверенность возвращалась ко мне.

— Мне кажется, я звоню в удобное время.

Тон его был необъяснимо агрессивен.

— Одну минуту…

Я отложил трубку, сделал несколько дыхательных упражнений. Голова быстро прояснялась; надо закончить разговор и подумать об этом сне. Я снова взял трубку.

— Да, слушаю вас.

— Я приглашаю вас на похороны. Завтра, в одиннадцать часов.

Я молчал. Какой смысл откликаться на это приглашение? Долг свой я выполнил.

— Спасибо, но я не смогу прийти.

— Я знал, что вы откажетесь. Я был уверен.

— Почему?

— После вчерашнего дня мы не более близки, чем до того, как познакомились.

— Это ваша мысль?

— Нет, ваша. Я хочу проверить, правильно ли я почувствовал, как обстоит дело.

— Вы правы. Мы сейчас не более близки, чем прежде.

— Разве смерть не связывает людей?

— Чего вы от меня хотите?

— И вы, и я — мы вместе заботились о моей матери в ее последние часы.

— Это ничего не меняет. С утра я ни разу о вас не вспомнил. Почему люди, с которыми я служил вместе в армии, ходил в походы и учения, должны считать, что они близки мне? Что у меня с ними общего?

Он долго молчал, наконец воскликнул:

— Вы считаете меня неблагодарным, да? Вы довольны собой и не понимаете, почему я не оставлю вас в покое. Формально вы правы, вы много сделали, хотя не были обязаны.

Он наступал на меня, как моя утренняя больная. Врачу следовало бы ежеминутно ожидать вспышек враждебности. Ведь разгневанный человек отождествляет звучащие в нем голоса с тем, кто их разоблачает.

Надо было кончать разговор.

— Еще раз благодарю вас за приглашение. Но думаю, что вашу матушку почтит достаточно народу.

— Вы полагаете, что я неблагодарен… — Он не слушал меня. — Нет, просто я сейчас в особом состоянии. Я дома один, абсолютно никого нет, мне показалось, что мир опустел, что остались только мы с вами и что я обязан сказать вам по телефону, что́ я о вас думаю; если я не скажу вам этого, я плохо начну свою новую жизнь, не правда ли? Вы врач, объясните мне, почему я вас ненавижу?

Я припомнил его лицо и признался себе в том, что недооценил его. Потом я сказал:

— Продолжайте.

— Сегодня я перевез ее на пикапе на софийское кладбище. Но это вас не интересует. Лучше я расскажу вам о некоторых моих вчерашних ощущениях. Вы стояли в дежурке, и сослуживец моей матери, и врач, и сестра. Врач писала протокол. Сестра что-то говорила вам, сослуживец — тоже. Я засмотрелся на сестру, еще секунда, и я сказал бы ей: «Мама!» В следующий миг меня охватило, не знаю почему, глубокое отвращение.

— Вы только тогда испытали отвращение?

— Нет, мы ведь потом пошли в горсовет за свидетельством о смерти. Долго звонили, никто не открывал, и оно снова появилось. При этом я ведь знал, что воскресенье, что привратник там и, вероятно, спит. Я не могу точно определить причины…

Мне нравилось, что разговор ушел как бы в сторону, в анализ — сразу после слов «почему я вас ненавижу»; мне импонировала способность сына на какое-то время остановить свое быстро нарастающее возбуждение.

— Вспомните, — сказал я ему, — когда привратник наконец появился и провел нас в свою комнатку, мы увидели на полу, под столом, надкусанную отбивную, надкусанный кусок торта и почти выпитую бутылку вина. Все это лежало на газете, и ноги его касались еды.

— Да… ноги привратника, в синих носках… Старый человек…

— Я имею в виду отвращение.

— Нет-нет, ничего такого… Вот потом, когда он позвонил по телефону и служащая пришла из дому, чтобы выдать свидетельство о смерти…

— И тогда?

— И тогда, но до этого, с сестрой, было сильнее всего.

— Служащая была внимательна.

— Будьте добры, повторите…

— Служащая… была внимательна.

— Ничего удивительного… Ничего удивительного…

Мне показалось, что он снова меня не слышит.

Мы оба замолчали. Я слышал в трубке его учащенное дыхание. Подсчитал: отвращение появлялось три раза — в связи с человеком, в связи с непоявлением человека и снова в связи с человеком. Я спросил:

— Когда мы ждали привратника, вы представляли себе его лицо?

Дыхание его вдруг сделалось резким.

— Вы подвергаете меня клиническому исследованию! Как вы можете это делать, вы ведь знаете, что со мной стряслось! Я доволен, что наконец нашел в себе силы предъявить вам это обвинение! Если вас так интересует то чувство, которое я испытываю, я и связываю, и не связываю его с конкретными людьми, даже скорее — нет, может быть, хромота сестры, а потом — канцелярия и атмосфера, вся атмосфера… Ночью вы мне снились — как вы сталкиваете танцоров, которые едва-едва подрагивают на канате над рекой — точно мигающие веки, они падали — бултых-бултых-бултых — и больше не показывались; нет, нет, не думайте, что я вас боюсь, за меня больше некому беспокоиться, если же вы положите трубку, значит, вы трус; я вам не поддаюсь, да, по телефону вы не можете ни загипнотизировать меня, ни отвлечь, а если вы попытаетесь внушить мне что-то самим звуком своего голоса, я готов кощунственно смеяться…

Последние его слова были плохим симптомом.