Невидимый мир

Что же касается С. Д., то он переделал мою фамилию в гнусное прозвище. Будучи упорным, он сумел заставить и других называть меня так. Он не стыдился своей жестокости. Странно. Это был один из немногих интеллигентных мальчиков в классе, и он понимал, что такое воспитанность. Теперь я убежден, что огромный, никем не облегченный гнет, которым было для меня это прозвище, взрывы стыда, когда его произносили, и постоянное унижение — суть истинная причина моего заболевания, и куда более важная, чем гланды и зубы. В десятом и одиннадцатом классах я уже чувствовал что-то вроде ишиасных болей. Тогда же началась у меня и болезнь Бехтерева, от которой я страдаю вот уже 25 лет.

Есть у меня воспоминание — несколько более позднее, из которого понятно, что за ужас испытывал я от этого прозвища. Я уже учился в одиннадцатом классе в 8-й гимназии и шел как-то с двумя одноклассниками мимо бывшего ресторана «Ариана» и мимо озера с лодками. Внезапно в темноте мелькнул С. Д. Он спрятался так, что я его не видел, и нарочито громко назвал меня тем самым прозвищем из времен «Анфима I». Я притворился глухим, но он повторил это еще раз. Я не мог сдвинуться с места… Оба моих одноклассника удивленно глядели на меня. (Позднее я научился реагировать на подобные вещи, но такому человеку, как я, чей отец не способен был ни накричать, ни кого-либо притеснить, ни даже огорчить, пришлось очень долго этому учиться. Теперь, благодаря длительному обучению, я, к сожалению, не совсем похож на отца, но в одиннадцатом классе меня еще легко было истязать.)

Зачем же так поступал со мной С. Д.? Я предполагаю, что это беззащитность моя вызывала у него какие-то приступы садизма. После того случая я не спал две или три ночи. Меня трясло от ужаса при мысли о том, что мои новые одноклассники подхватят это прозвище. Но они оказались людьми милосердными и этого не сделали. 8-я гимназия как-никак расположена по эту сторону канала, а тут все по-другому…

В прошлом моем много необъяснимого. Непонятно, например, почему моя мать, которая так часто львицей защищала своих детей, допустила, чтобы меня отправили в армию с ишиасными болями? Ну а мое молчание перед комиссией понятно: мальчишеская честь — все идут, и стыдно быть отсеянным.

Уже в первый день в казарме боли мои вдруг исчезли. Они были вытеснены и забыты, как и многое другое: одноклассники, первое увлечение, книги, даже семья. Напряжение, которое ощущал я в новой среде, вытеснило все. Позднее я уже никогда так серьезно за себя не боролся и не придавал такого значения всевозможным бытовым мелочам, как в первые месяцы казарменной жизни. С тех пор и до сегодняшнего дня меня так полно не захватывало ни одно событие моей жизни. Какое-то едва ощутимое презрение превращает любое событие в довольно-таки мелкий факт и между ним и мною создает дистанцию. Но легкое это презрение, несомненно, возникло благодаря более возвышенному взгляду на вещи, чем мой взгляд, ограниченный моими человеческими возможностями. Не во мне самом здесь дело, личность моя лишь антенна, достаточно чуткая, чтобы все уловить и перевести на язык души.

И еще вот что: смешным и вредным может быть чувство интеллектуального превосходства над каким-либо внешним обстоятельством или конфликтом, если оно еще не оформлено в идею, которая не даст вам вовлечь себя в них эмоционально.

Я и в казарме чувствовал унижение, когда обострялась ситуация, но у меня не было ни времени, ни желания ее анализировать. Но мне кажется, что одна сцена, разыгравшаяся в первый же день (я тогда пришивал подворотничок к гимнастерке), была трогательна. Накануне, в последний вечер перед отъездом, домашние догадались наконец показать мне, как шьют. Однако же в первые дни службы самое что ни на есть опасное для новобранца — это трогательный вид. Сходство с ягненком провоцирует щелканье хищных зубов. Итак, пришиваю я подворотничок и вдруг вижу: ко мне приближается смуглый ефрейтор. Он сел рядом и тихим ласковым голосом спросил, умею ли я петь. Будучи бесконечно наивным, я ему объяснил, что умею даже играть на фортепиано. «Раз вы играете на фортепиано, — все так же ласково проговорил ефрейтор, — идемте, идемте, споете мне гамму». Не знаю, сколько раз спел я гамму, пока он наконец не оставил меня в покое и не ушел, похвалив на прощанье.

Другой наш ефрейтор испытывал ко мне личную неприязнь. Я не помню, как его звали, но уверен, что он был из-под Софии. Череп у него кверху сильно расширялся, белесые волосы мелко вились, а лицо к подбородку сужалось. Челюсть выдвигалась вперед. То был облик не какого-нибудь современного злодея, а злого колдуна. Такие лица пугают гораздо больше, ибо они пробуждают знание, существующее в нас изначально, от рождения: знание о вечном зле. Этот ефрейтор утверждал, что останется на сверхсрочную службу специально, чтобы держать меня в руках и на втором году. Но его не оставили. Подробности такого рода взаимоотношений всем, конечно, знакомы и потому неинтересны. Но об одном случае я упомяну.