Невиновные

любовь, успех, доход — вот все их помышленья,

для них обман в любви — уже и крах творенья,

и никакой другой они не знают веры;

бог — реквизит для них, мотив стихотворенья,

политика—старье, былых владык химеры

или газетный лист, что черни врет без меры;

им всякий долг — предмет насмешек и презренья.

В тринадцатом году вот так оно и было:

сентиментальный вздор и оперные жесты,

но и печальный вздох о том, что сердцу мило:

о, блеск былых балов, о, томные невесты,

о, кружева и банты, корсаж и кринолин —

прощальный свет барокко в преддверье злых годин!

Даже давно отжившее и поблекшее

в миг прощанья окутывается дымкой печали —

о былое!

О Европа, о даль тысячелетий,

жесткая стройность Рима и Англии мудрая вольность,

вы полюса бытия и оба днесь под угрозой,

и еще раз встает все минувшее,

обжитой порядок земных символов,

в коих широко и привольно — о могущество церкви!

отражается бесконечное,

отражение космоса в покое трезвучья,

в его плавных согласьях и разрешеньях.

Твои достоинство и слава, Европа,—

укрощенье порыва, предчувствие цельности

в неуклонном следовании линиям музыки,

той музыки, что взирает на небо, —

о, христианская праведность Баха! —

как здешнее око, запечатлевающее нездешность,—

и восстанавливаются связи горе и долу,

и вершится священное действо закона и свободы,

в размеренных переходах от символа к символу

простираясь до сокровеннейших солнц,—

космос Европы.

И вдруг обнаруживается, что все вперемешку,

что бессвязны образы, их мельтешенье недвижно,

всякий образ уже едва даже символ,

вперемешку и конечность и бесконечность —

жутковатый соблазн диссонанса.

Невыносимо смешным становится трезвучье —

традиция, уже непригодная для жизни:

проваливаются друг в друга Элизий и Тартар,

неразличимы.

Прощай, Европа; прекрасная традиция

пришла к концу.

Слава, слава! Бим-бом!

Идем мы дружно в бой.

Что нас ведет — почем нам знать?

А вдруг приятно всем лежать

Вповалку под землей?

Пускай горючею слезой

Подружка изойдет,

Солдата это не проймет,

Когда солдат герой.

Его в сраженье слава ждет,

Когда врага буран сметет

Атаки огневой.

Аллилуйя, бим-бом!

Дружно в бой мы идем.

I. НА ПАРУСАХ ПОД ЛЕГКИМ БРИЗОМ

Полосатый бело-коричневый парусиновый тент и теперь, ночью, натянут над легкими плетеными столами и стульями. Между рядами домов, в молодой листве аллей, бродит слабый ночной ветерок; может даже показаться, что он дует с моря. Но это, видимо, из-за влажной мостовой; поливальная машина только что проехала по пустынной улице. За несколько кварталов отсюда — бульвар; с той стороны доносятся гудки автомобилей.

Молодой человек был уже, наверное, слегка пьян. Без шляпы, без жилета шел он по улице; руки засунул за пояс, чтобы пиджак распахивался и ветер мог проникнуть как можно дальше. Это было что-то вроде прохладной ванны. Когда тебе только-только исполнилось двадцать, жизнь почти всегда ощущается всем телом.

На террасе лежат коричневые пальмовые маты, и чувствуется их чуть прелый запах. Молодой человек, слегка покачиваясь, пробирался между стульями, то и дело задевая какого-нибудь посетителя, виновато улыбался и наконец подошел к открытой стеклянной двери.

В баре казалось еще прохладнее. Молодой человек сел на обитую кожей скамью, которая шла вдоль стен под зеркалами; он сел намеренно против двери, чтобы ловить малейшие дуновения ветра, что называется, из первых рук. Именно в этот момент граммофон на стойке бара замолчал, несколько мгновений еще раздавалось шипение диска, а потом бар наполнился приглушенными звуками тишины в этом было что-то неприятно-зловещее, и молодой человек посмотрел на бело-голубой шахматный рисунок мраморного пола, который напоминал доску для игры в «мельницу», правда, посредине голубые квадраты образовывали косой крест, андреевский крест, а для игры в «мельницу» он вовсе не нужен — явно ни к чему. Но, пожалуй, не стоит отвлекаться на такие мелочи. Столы были из белого мрамора с легкими прожилками. Перед ним стояла кружка темного пива; пузырьки пены поднимались со дна и лопались.

За соседним столиком на этой же кожаной скамье кто-то сидел. Шел разговор, но молодому человеку лень было даже повернуть голову. Разговаривали двое: слышался мужской, почти мальчишеский голос и голос женщины, грудной, материнский. Судя по всему, какая-нибудь толстая темноволосая девица, подумал молодой человек и гем более не стал поворачивать головы. Если у тебя только что умерла мать, ты не будешь искать материнской ласки на стороне. Он заставил себя думать об амстердамском кладбище, где похоронен его отец; ему никогда не хотелось думать об этом, и все же теперь это было необходимо: ведь там схоронил он и мать.

Рядом мужской голос сказал:

— Сколько тебе нужно денег?

В ответ раздался грудной, глуховатый, темный, смех. Интересно, у этой женщины действительно темные волосы? Он почему-то подумал: темная зрелость.