Невиновные

Здесь, на платформе, стояли крестьяне, ожидая последнего местного поезда, который потом на каждой станции толпами будет их выгружать,—он должен был прибыть через несколько минут. Они стояли черной молчащей массой, темной сама по себе и еще более темной из-за плохого освещения платформы, и, если бы все они опу-стили головы, в этом не было бы ничего удивительного. Виноватое стадо, черное стадо — вот что такое были они; даже красноглазые вспышки сигар искорка здесь, искорка там — лишь усиливали эту черную виноватость. Из ресторана, откуда теперь доносилось только глиняно-каменное постукивание пивных кружек во время уборки, вышли последние группы, спотыкаясь, с веселым ворчаньем в глотках, как это бывает дома во время церковных праздников, но, когда они присоединились к толпе, возгласы утихли в осознании виновности, и спотыкания перешли в неподвижность. Зловеще стояли они; если бы кто-нибудь призвал их к убийству и драке, они безусловно пошли бы за крикуном, сея пожары и разрушения, собственную приниженность превращая в жажду насилия. Кто сам для себя несчастье, тот становится несчастьем для мира, и хотя здесь — конечно, очень упрощенно — проявлялась лишь больная совесть набитых деньгами бумажников, но все же и она принадлежала и принадлежит космической виновности, чье существование можно только предполагать, но нельзя доказать; многомерность зла проникает в человека до последней его частицы, и сам человек становится несущей частицей зла, праносителем зла, с каиновой печатью на челе. Конечно, человек — особенно если судить по крестьянину или в крайнем случае по ремесленнику податлив не только на зло, но и на добро; его можно делать символом, представляющим в трехмерном вечное; но, собравшись в массы, люди становятся глухи и слепы к добру, и, хотя толпа здесь ждала только свистка своего поезда, все же такое ожидание, втайне, никем не осознанное, обращено было к неслышному адскому свисту, который призовет всех ко злу. Свистки паровозов были слышны то тут, то там на путях, они звучали как учебная тревога, и казалось, что пролетающий мимо товарный поезд, исчезая в ночи со страшным грохотом, шел из ада, чтобы снова туда вернуться; за ним, как знамя, вился дым, запах которого смешивался с запахом сигар, пива и человеческого пота. Из ресторана доносилось, хотя и не так громко, позвякивание посуды и кружек, оно раздавалось все реже и реже, так что можно было различить отдельные позвякивания шрелок, рюмок, приборов, и наконец все затихло. Тогда и там стало темно, горели лишь несколько лампочек. Снаружи, как и раньше, неподвижно стояла черная масса тел, полных пива, денег, полных вины, полных зла, стояла неподвижно, пока внезапно не засветились все по очереди фонари на платформе и сигнальный фонарь для турникета; фигуры медленно задвигались, человеческий клубок медленно распутывался, кусок за куском втягиваясь в воронку турникета, сопровождаемый похожими на тиканье часов щелчками компостера, которые были слышны оттуда.

А. стоял в гуще толпы, она увлекла его за собой к турникету, и это показалось ему совершенно естественным. Не было ли ему предопределено ехать куда-то в эту ночь? Не был ли он вынужден это сделать? Ночные деревни ждали, и, если он выйдет из поезда на незнакомой станции, чтобы попасть на безлюдную деревенскую улицу — немногие спутники, черные в лунной белизне, скоро исчезнут в домах и переулках,— он откроет неизвестным ключом неизвестную дверь неизвестного дома, и здесь, на пестрой клетчатой крестьянской перине, снова найдет Мелитту и всю ее сладость. Да, так это и будет! Вместе с толпой его несло к турникету, а под конец он и сам стал пробиваться к нему, пытаясь найти в кармане несуществующий билет, в самом деле разыскивая его, так что стоящие сзади начали ворчать, и только по бесплодности поисков понял он бесплод-ность своей мечты. Пожав плечами, он предпринял отступление, что было нелегко: со стадной безоглядностью толпа стремилась вперед, и, когда ему удалось вырваться, он остановился у дверей зала ожидания; он смотрел на поезд, в котором медленно рассасывались крестьяне, подгоняемые кондуктором, и только когда вагоны, после не-скольких резких, с грохотом, рывков, покатились и красные хвостовые огни исчезли в черной глубине, он, все еще прислушиваясь к последним стукам колес, направился к выходу, возвращаясь в город.